Избранное - [71]

Мужики помалкивали — приходили в себя после разбередивших душу городских впечатлений. Иному чудилось, что потянуло хмельным духом пугачевщины, другой присмирел, не чая добра от затеянной господами кутерьмы. А кто и в такие крутые времена не мог выбиться из круга своих извечных забот и зыбких расчетов. Молчали отчасти и потому, что лезть вперед со своим мнением незачем — благоразумнее сперва узнать соседское.

Понукания возниц да сухое щелканье копыт изредка нарушали настороженную тишину, обычную для леса в исходе зимы, сковавшей в нем жизнь.

Осип Емельяныч чувствует себя уверенно и бодро, не то что его односельчане: ему предстоящие события рисуются в виде обширного и благоприятного поприща для самых прибыльных начинаний. Он побывал с зятем в комитете земцев и городских депутатов, где вполне убедился, что господа, вдруг сделавшиеся обходительными, порядком струхнули. Заходил он с Ивиным и в рабочий и солдатский Совет, где Михей Петрович умел договориться об организации Совета в своей волости и, само собой, добиться при этом каких-то полномочий для себя. Как бы все дальше ни обернулось, а товарищ Ивин, как величал зятя председатель совдепа, должен был, при поддержке уезда, прочно обосноваться в земельном отделе волости. А раз так… можно и начинать будоражить мужичков-чудачков, готовить мир к дележу барской земли и выделению на хутора. У Осипа Емельяновича давно на примете такой уголок, что быть на нем чудо-хутору, всем на зависть и удивление.

Михей Петрович советовал, пока суд да дело, покрепче взяться за кудашевцев, сколотить в один кулак тех, кто будет твердо стоять за дележ земли, отмежеваться от трусов и тяжкодумов, которые станут держаться за старый порядок, и главное — ладить и заигрывать с беднотой. Дальновидный волостной политик угадывал, что ей теперь поневоле надо бросить кость, но не дай бог, чтобы она по-настоящему забрала силу. Основное — не допустить безземельных бобылей до дележа земли наравне со справными хозяевами: этих надо обеспечить в первую очередь, а тем — что останется.

Погруженный в расчеты Осип Емельянович не замечал, как быстро несутся сани, как подергивает он привязанные к головашкам вожжи и покрикивает на своего коня. Староста перебирал в уме всех своих мужиков, по-своему сортировал их, прикидывал, кого с кем свести, поссорить или помирить. Он свято верил в хватку и непогрешимое чутье своего мудрого зятя.

Базанов понуро сутулился, пристроившись на роспусках. Сидел он неспокойно, ворочался, вздыхал, бормоча что-то горестное. Матросов, примостившийся на корточках сзади, вынул трубку изо рта и сплюнул в темноту.

— Аль, Василь Егорыч, пироги нонче нехороши спекла стряпуха в трактире?

— Какие пироги? Я их отроду не едал, — ответил недоуменно Базанов.

— То-то, а я думал — ты животом маешься… О чем затужил?

— Да я ничего… Вот только наслушался, навидался того, что за весь век не доводилось. Чего только не говорят… И про царя…

— Да нет его больше, чего же молчать? Никудышный был Николашка, бабе своей поддался…

— Вот оно, язык без костей… Эх ты, хват! Тебе уже никак нельзя — ты господами только и жив, а им, вестимо, не быть без царя… Только, поди, еще всяко может обернуться… Земле без хозяина, как хочешь, нельзя… Этого сместили, нового посадят.

— Ну нет, Василь Егорыч, — вмешался в разговор староста, — это своей старухе скажи. Николаю с барами более не воскреснуть! Пойдут новые порядки. Первым делом — крестьянство надо ублажить, как оно более всех от войны потерпело. Мне вот нынче Никанор Васильев, барановский учитель, встрелся. Ему в Думе депутат знакомый. «Ну, говорит, Емельяныч, пришел для русского мужика праздник, светлое воскресенье — землю порешили ему всю отдать!» Надо только промеж себя сговориться, как делить…

— Я давеча дедковского барина Сысоя послушал, — начал Матросов, расставшись со своей носогрейкой и сплюнув, — рукой этак машет и говорит жалостно, чуть не плачет: «Братья мужички, все мы теперь равные, все одинакие». Да, вышел я это по малой надобности из чайной, стою этак, смотрю кругом, а оно все по-прежнему: как стояла тебе гора Ильинская, так и стоит, и махонькая с нею рядом — Воздвиженская, тоже на месте, и нисколько не подросла, все неровные… И как он всех нас ровнять думает — не пойму… Ты, Егорыч, может, скажешь?

— Всех не сравняешь, зачем зря говорить? — наставительно пояснил староста. — Что же, по-твоему, если ты, к примеру, безлошадный, в людях колотишься, а у меня, скажем, три души земли да две лошади, скот, что ж, мне с тобой равняться — коня отдать?

— Выходит так… — неопределенно протянул Матросов.

— Ан не так, брат, — запальчиво перебил Осип Емельяныч, — не с тем царя спихнули, чтобы крестьян зорить. На то барская земля есть — у них и бери…

— Нынче у них, а завтра у богатого мужика, так и пойдет, — вырвалось у Базанова.

— А как же иначе, — подтвердил Матросов.

— Это еще посмотрим, как ты к земле подступишься, когда она у мужика будет, — едва не пригрозил староста, потом вдруг спохватился и заговорил шутливо и дружелюбно: — О чем толковать, голуба, землицы — ее про всех хватит, никто в обиде не будет. Мы вон третью версту, кажись, по Балинского земле едем: их, барских десятин, без счета.