Избранное - [7]

— Пустое я болтаю, Дунюшка. Голова болит… Есть там еще? — проговорил он после некоторой паузы, потупясь, тихо и просительно.

— Как? Сашенька, ведь ты мне обещал…

— Потом… Сейчас нельзя, томит…

— Что ты с собой делаешь, миленький? На что похож стал, руки трясутся, под глазами мешки…

Тут были боль и упрек — Авдотья Семеновна тревожно и с жалостью смотрела на одутловатое лицо и тщедушную фигуру мужа, отвернувшегося к окну и теребившего пуговицу старенького люстринового пиджака, слишком широкого для его сутулых плеч. Потом порывисто подошла к нему вплотную и, обняв за талию, тихонько привлекла к себе:

— Ну, Саша, пожалей меня; я без тебя жить не могу, а ты себя губишь. Перебори хоть раз… Ну давай сходим в лес, к твоему оврагу, — помнишь, ты все уводил меня туда? Смотри, погода какая… Сашенька!

Александр Александрович продолжал смотреть в окно и молчал. Авдотья Семеновна понемногу отстранилась от него, устало вздохнула и тихо вышла из комнаты.

Эта сцена происходила в одной из трех комнат флигеля, который Петр Александрович Балинский, помещик и крупное лицо в петербургском деловом мире, отвел своему младшему брату. Тот вернулся из Москвы и, по всему было видно, безнадежно застрял в деревне.

Понадобилось немного, очень немного лет, чтобы молодой музыкант, блестяще закончивший консерваторию на рубеже столетия, полный горячих мечтаний о служении искусству, отказался от своих надежд и окончательно сошел с рельсов.

В доме Балинских гащивали подолгу, иногда целое лето, и съезжавшаяся молодежь устраивала веселые пикники, напропалую играла в теннис и танцевала.

— Фи, Alexandre, вы опять за своим противным роялем… Идемте! Да взгляните, вас просит дама, бука…

Саша Балинский не смел ослушаться взявшей его двумя пальцами за рукав капризно надувшей губки барышни в воздушном кружевном платье с широкой лентой по талии и давал себя увести из укромного мезонина, где на столах и по креслам лежали груды нот, тетради и листки, исписанные музыкальной клинописью. Мелодии не сразу переставали звучать у него в голове, но шутки и смех обступивших гостей в конце концов рассеивали их. Помогали этому и рюмки, услужливо наполняемые по мановению очаровательных ручек. Нелюдимый музыкант превращался в порывистого, неловкого кавалера. Разгоряченный вином, он больше всех дурачился и был готов хоть всю ночь играть попеременно вальсы и кадрили, импровизировать томную музыку, аккомпанировать очередной солистке…

Или в его комнату шумно врывалось несколько приятелей, по большей части уездных львов и забулдыг.

— Это ни на что не похоже… Шурок! Как можно целыми днями бренчать на этой штуке — ты что, в таперы готовишься? Не дворянское дело… Да и компания без тебя расстраивается…

И Сашу увозили на охоту, где не столько стреляли, как кутили à la russe — с водкой под огурец — и беззастенчиво приставали к деревенским девушкам. На этих охотах он был незаменим, так как под хмельком лихо дирижировал хоровыми песнями и умел исторгнуть мелодию из любой деревяшки — будь то ложки, деревенская разбитая балалайка или расставленные по краю стола стаканы и бутылки. Да и товарищ он был хороший.

Словом, когда после лета, пролетевшего сплошным праздником, из Москвы пришло письмо от профессора, настойчиво просившего любимого ученика не затягивать возвращения, оказалось, что ехать не с чем — концерт был не написан.

И все же Александр, решив вернуться к работе и круто изменить жизнь, собрался было уехать в Москву. Отъезд, однако, не состоялся — музыкант был в ту пору влюблен, и любимая девушка упросила остаться.

Зима прошла в несравненной, упоительной радости. Саше казалось, что он нашел свое счастье — были забыты приятели и попойки. Музыка и любовь наполняли светлые дни. Доверчивый и близорукий, Александр не слишком разбирался в людях. И весть, что девушка, уже считавшаяся его невестой, уехав ненадолго в губернский город, там вышла замуж, поразила его как громом. Он отчаянно затосковал. Часами сидел за роялем, рассеянно воспроизводя обрывки блуждавших в душе мелодий, но собрать их воедино, отразить в них свое крушение не мог. Иногда он вскакивал, нервно ходил по комнатам, справляясь с подступавшими слезами.

Казачок Митя, подученный своей матерью, беспутной и сердобольной солдаткой Натальей, однажды принес молодому барину поднос с водкой и закуской… С тех пор старинный пузатый графин с петухом и объемистая стопка нашли постоянное место на углу ломберного стола с лежащими в беспорядке нотами. Выпив залпом одну, а то и две рюмки, Саша долго шагал по комнате, напевая, а потом садился к роялю и импровизировал.

Мне приходилось слышать эту странную, бессвязную музыку. Не только мы, подростки и юнцы из соседних усадеб, постоянно бывавшие у Балинских, — кстати сказать, я приходился племянником и крестником Александру Александровичу, — но и взрослые не упускали случая послушать его игру. Мы тихо пробирались по кустам сирени под окна его мезонина.

Импровизации дяди Саши состояли из отрывистых мелодий, отражавших непрерывную смену настроений. Лишь изредка они словно скликались, вливались в общее русло, возникала стройность, обещавшая вот-вот перерасти в ведущую тему… Но вдруг музыкант сбивался, переходил на что-то незначительное, чередовались пустые такты… Потом дядя Саша, резко оборвав игру, хлопал крышкой рояля и снова начинал мерить быстрыми шагами комнату, невнятно с собой разговаривая, иногда громко смеялся. Мы расходились подавленные…