Избранное - [23]

— А ты почем знаешь, что мы продавать будем?

— Ну, — усмехнулся, выпрямившись, Буров, — если нам такие вещи не знать, то и торговать нельзя. Знакомство в банке — первое дело. Коли вы процентов нынче не внесете, ваше Первино в торги пойдет. А платить чем? Дела ваши — табак! Взять неоткуда… Так-то! Да что тут… рано ль, поздно ль, — уже весело усмехнувшись, продолжал он, — придется вам все это Николаю Егорычу уступить… а я уж как-нибудь вас выручу — возьму!

— На что тебе, мужику, барское имение? — не утерпел Александр Семенович.

— Как на что? Да ведь тут, если с умом да с капиталом — золотое дно! Энто все, конечно, чепуха, ни к чему, — указал он на липы, — нам без надобности. А вот земелька хороша у вас, эх, хороша! Ведь вы небось лучшую себе отхватили, а мужикам что придется отвели, пески да овраги. Ну-с, взять-то взяли, а проку нет — что вы, работать станете? Или что делать умеете? А вот у Николашки Бурова все пойдет в ход, да еще как! Из окрестных деревень все рады будут на меня работать, Александр Семеныч, на меня, сиволапого барина! У меня каждая десятина золото рожать станет. Я вот как все держать буду. — Буров вытянул перед собой зажатую в кулак руку. — Покрепче зажму, чем вы держали!

Он засмеялся. Из-под усов блеснули белые зубы.

— Не только мужичкам, я и бабонькам ихним, ребятне — всем работу дам! Ступайте, голубчики, к Николаю Егорову, идите, родные! Он никого не обидит, про всех к вешнему Миколе жито да семена припасены — берите, дружки, отработаете!

Тут Буров спохватился — не сболтнул ли лишнего, и круто изменил тон.

— Так уж вы, Александр Семеныч, постарайтесь, о той рощице похлопочите, и мы вас уважим, по гроб жизни довольны Буровым останетесь. Счастливо оставаться, прощайте-с.

У Александра Семеновича то же угрюмое, непроницаемое лицо. Он даже не кивнул Бурову. Тот уже скрылся на тропинке у реки, а он все сидит, задумавшись. Наконец с усилием поднялся и пошел по аллее. Надо было еще осмотреть оранжерею.

6

Посреди обширного, обнесенного забором огорода стоит длинная приземистая постройка с выгоревшими, потемневшими от ветхости бревенчатыми стенами и радужно сверкающими на солнце рамами, застекленными мелкими кусочками, слепленными кое-как и укрепленными замазкой в подгнивших, сколотых пазах. Верхние рамы сняты, и оттуда поднялись обильные ветви плодовых деревьев.

— Здравствуй, старина. — Подходя к оранжерее, Александр Семенович кивает сутулому старику в фартуке и жилете с массивной серебряной цепочкой через всю грудь. Из верхнего кармана его жилета торчит алмаз. Старик еще издали, пока лакей шел по дорожке между гряд, обнажил лысую голову с редкими волосами на затылке и над ушами и стоял теперь с выгоревшим картузом в руке. Жидкая, какая-то пегая с прожелтью борода его и неподстриженные усы на темном, продубленном солнцем лице росли клочьями.

Это был Николай, садовник из крепостных, всю жизнь проработавший в Первине. Он был старше Александра Семеновича, но лет своих не знал, однако, по его воспоминаниям — уже до отмены крепостного права он был женат, выделен отцом и ходил на оброке, — можно было заключить, что ему никак не меньше семидесяти пяти лет. Был он еще бодр, суетлив и усердно исправлял свою должность, упорно борясь на своем участке с упадком имения. В его хозяйстве — цветниках, огородах и оранжерее — все оставалось более или менее так, как при покойном барине, то есть более сорока лет назад. Из года в год засаживал и засевал он овощами одинаковое количество гряд на огороде. В оранжереях росли те же десять персиковых корней, что и прежде.

Как ни ограничивали Николая с поденщиной, как ни отмахивались от его назойливых просьб — то починить деревянный водопровод в цветниках, то подрубить сгнившие венцы в цветочной, — он ухитрялся со всем справляться: где подконопатит, где подопрет своими силами или подлатает. И смотришь — каждое лето все у него выглядит так, как в предшествующее. Барыня ценила это превыше всего, и Николай пользовался поэтому ее особым расположением, правда не влекшим за собой никаких материальных преимуществ: весной его одаривали теми же пятью аршинами ситца на рубаху, что и кучера или скотника, и угощали наравне с ними чаркой водки, когда он, вместе со всей дворней, поздравлял ее высокопревосходительство с приездом.

Уже более полустолетия не существовало в России крепостного права, кое-где по дворянским усадьбам успел погулять «красный петух», частенько гневно шумели на сходках мужики, понося становых и волостные власти; уже давно и бесповоротно слинял и потускнел образ милостивого царя, скорбящего о мужицкой доле… Словом, все кругом менялось и исподволь закипало, а Николай, идя к приказчику за жалованьем, каждый раз смущался: а вдруг да отменят положенные ему деньги? Считал он это вполне возможным. Получал он, на хозяйских харчах, восемь рублей в месяц, как положено было более четверти века назад. Однако ему и в голову не приходило просить прибавить или перейти к сманивавшим его помещикам, предлагавшим втрое больше.

Николай работал не за страх, а за совесть. Если из года в год продолжали пестреть и благоухать вокруг дома пышные цветники; если к столу всегда подавались нежная редиска, спаржа и любимый генеральшей салат «ромэн»; если в течение всего лета ей ежедневно приносили в выстланной кленовыми листьями корзинке сочные душистые персики и она аккуратно записывала в особую тетрадь, сколько их с какого дерева снято, так что при желании можно было подсчитать, сколько плодов принесло каждое дерево за год, пять лет, за двадцать, за полстолетия, — то все это было возможно только благодаря усердию и честности старого барского садовника.