Избранное - [218]

Лишь тщательно все уложив, подогнав мешки и узлы один к другому сколь возможно плотно, особо позаботившись о надежном месте для топора — острого и сверкающего, оберегаемого пуще всего на промысле, где без него и делать нечего; еще и еще раз проверив — надежно ли защищены от воды пушнина, патроны и спички, убедившись в прочности петли, какой бечева была привязана к переднему и единственному шпангоуту лодки, я перекинул через плечо лямку, осторожно столкнул лодку на воду и, когда она оказалась на плаву и течение, подхватив, слегка потянуло ее вниз, тронулся в путь.

Идти приходилось у самой воды и следить, чтобы бечева не провисала или чересчур не натягивалась, когда небольшие бухточки или вдававшиеся в реку язычки гальки заставляли отступить от реки или к ней приблизиться. Я то убыстрял шаг, то замедлял, регулируя ход лодки, иногда забирался подальше от воды. Брел я местами и по ней, и это было неприятно, потому что моя обувь — сшитые из невыделанной просмоленной кожи бродни, мягкие и легкие, хоть и не пропускали воду, но, отсыревая, становились дряблыми и скользкими.

И еще затруднял ходьбу поднявшийся около полудня ветер. Он дул с севера, почти вдоль реки, и когда порывы его усиливались, надо было наклоняться вперед чуть больше и отворачивать лицо от крупных капель и градинок, которые он швырял навстречу. Их посылали тучи, равными промежутками поднимавшиеся из-за небосклона, затем быстро плывшие мне навстречу по синему небу, пока они не оказывались над головой. Они проливались коротким косым дождем или белым облаком града и тут же стремительно уносились прочь. И снова появлялось солнце, по-октябрьски низкое и негреющее, но яркое. Неспокойная река становилась темно-синей, и черно блестела смоченная галька. Потом, подсыхая, она начинала светлеть, пока не налетал новый шквал, все кругом меркло, замирало, и река и дали на миг тонули в пелене и шуме дождя или града, громко секшего воду.

Я то и дело оглядывался на лодку с потемневшими тюками, однако мочило нас сравнительно мало и редко, так что можно было пока не очень беспокоиться о сохранности груза. Разыграйся настоящий шторм, пришлось бы вытаскивать лодку на берег и искать укрытия в тальниках, под кое-как сооруженным навесом.

Временами, когда ступал по сплошной гальке, ходьба давалась трудно: то и дело оскальзывался на обкатанных, мокрых камешках. Зато удивительно легко было идти по плотному песку, гладкому, словно укатанному грузным катком. Шаг тут становился невольно пружинистее и спорее, и я переставал чувствовать лямку, которая вообще-то изрядно давала о себе знать, особенно всякий раз, как изменялась скорость хода, — ровно скользившая ветка резко натягивала бечеву, и она врезалась в плечо.

Шли часы, безостановочно брел и я со своим возом. И постепенно приспособился к механике движений, выполнял их автоматически, без участия сознания: ноги сами приноравливались к неровностям, инстинкт подсказывал, когда лучше отойти от воды или поторопиться, чтобы легче протянуть лодку по быстринке, дать ей вернее обойти подводный камень, глаз безошибочно следил за препятствиями и предупреждал об опасности. Они возникали в виде каменистых мелей под самым берегом. На них легко было посадить лодку, что, при сильных встречных струях, грозило опрокинуть ненадежную мою скорлупку, — достаточно было ей на мгновение развернуться поперек течения. На таких мелях я заходил в реку и, взяв ветку за нос, проводил ее через узкие промежутки между камнями и порожками.

В общем продвигался я медленно, делая, вероятно, не более трех километров в час, и знал, что мне за день не дойти до нужного места: важно было с темнотой очутиться там, где нашелся бы сухой плавник для костра, яма или уступ берега, удобные для сооружения укрытия от дождя и ветра. Дневного привала я решил не делать, зная, что потеряю уйму времени, и предусмотрительно наполнил карман сухарями и запасся жестянкой от консервов. Я на ходу засовывал руку в карман, не торопясь, нащупывал там пальцами сухарь, давая им выбрать тот, который казался в тот момент самым аппетитным, — хотя знал, что съем их все, — клал его в рот и с наслаждением принимался обгрызать выступающие кромки, пока не чувствовал, что можно нажать зубами посильнее, и разгрызть сухарь целиком. Когда от съеденных сухарей и черствых ржаных крошек начинало першить в горле, я чуть задерживал шаг, наклонялся и зачерпывал воды в баночку. Пить приходилось малюсенькими глотками — вода была ледяной, от нее ломило зубы и легко было, разгоряченному ходьбой, застудить горло. Не знаю — подкрепляла ли такая еда: она, во всяком случае, не давала ощущения прилива сил и сытости, но, с другой стороны, я не чувствовал особой усталости.

Во второй половине дня слившиеся тучи сплошь закрыли небо. Ветер улегся, и временами падал крупный мягкий снег, ненадолго порошивший гальку и песок. Сделалось хмуро, пустынный Енисей потемнел, стал тяжелым, казалось — со всех сторон надвинулось и плотно обступило неприветливое предзимнее безлюдие. Вдоль берега изредка пролетали над водой одинокие запоздавшие утки. Навигация была закрыта, обстановка с реки снята, и за день я не повстречал ни души.