Избранное - [210]
Домой возвращались, нагруженные рюкзаками с образцами мергелей и песков, целым набором минералов. Таиска помогала все это раскладывать по мешочкам, надписывать и упаковывать. С этим приходилось спешить. Последний катер отплывал в ближайшие дни, и откладывать отправление коллекций было нельзя. Свой отъезд геолог давно просрочил.
Накануне отплытия Дмитрий с Сергеем отнесли к реке тяжелые ящики, сложили под брезентом упакованное снаряжение, чтобы утром погрузить все в илимку.
Свет лампы падал на голые доски некрашеного стола. Без привычного беспорядка разбросанных всюду вещей комната геолога выглядела уже покинутой. Таиска сидела на табурете и пустым взглядом следила, как Сергей Андреевич укладывает в чемодан разную мелочь, обшаривает полки, проверяет выброшенные бумаги. Девушка устало сутулилась, лицо ее осунулось, и черты заострились. Молчать было невыразимо тяжело, разговаривать почти невозможно.
Сергей не умел высказать измучившие его противоречия и был слишком честен, чтобы давать обещания: он не мог не ехать к семье, но знал, что сердце и совесть заставят его сюда вернуться: вырвать образ таежной девушки, безоглядно ему доверившейся, изгладить из памяти не удастся никогда.
Ночью Таиска пришла к нему, и они пролежали вместе до утра, притихшие и несчастные, придавленные навалившимся на них ужасом расставания.
Поднялись задолго до рассвета. Таиска затопила печь и готовила завтрак, почти не сознавая, что делает. Сергей Андреевич чувствовал, как с каждой минутой слабеет его решимость. Кончилось тем, что он отправил багаж и вернулся. Объяснил, что ему необходимо остаться еще на несколько дней что-то доделать.
…Эта оттяжка не могла принести радости, но им немного повезло с погодой. Неожиданно возвратилось тепло, и тайгу осветило солнце. Таиска и Сергей ушли в лес, в охотничью избушку, выглядевшую сказочным домиком под пологом вековых сосен. Тут же в бору протекал неслышный таежный ручей.
Мхи и брусника обсохли, кора на деревьях посветлела, мягкие отсветы густой синевы неба облили хвою мягким глянцем. Тишина стояла такая, что отчетливо было слышно, как в полсотне метров от избушки прыгают по березкам над ручьем синицы, царапая кору коготками. Птички изредка тонко и тихо посвистывали. Мошкара толклась в освещенных солнцем промежутках между деревьями. И все же прощальная ласка его лучей была бессильна воскресить летнее благоухание бора, оживить облетевшие березки и оклеванные рябины.
Они собирали бруснику, Таиска учила Сергея подманивать рябчиков, показывала ему укромные кладовые белок, — нанизанные на острые сучки почерневшие грибы. Ночью выходили любоваться звездным небом, особенно прекрасным в эту пору года.
Но все это могло отвлечь лишь ненадолго, мимолетно. В каждом сказанном слове, взгляде, какими они обменивались, в каждой ласке было прощание. Отпущенная им мера счастья была исчерпана.
Мягкое тепло и солнце только поманили. Через три дня снова подул северный ветер. Они возвратились, облепленные мокрым снегом, продрогшие и павшие духом.
На фактории геолога ожидала радиограмма о болезни жены. Таиска, не сказав ни слова, пошла с братом снаряжать лодку. Сергею Андреевичу надо было с Дмитрием добраться до базы леспромхоза, — более чем за сто километров вниз по реке. По слухам, оттуда еще не отплыл последний перед ледоставом караван.
Дмитрий столкнул лодку в воду и стал заводить мотор. Таиска стояла на берегу, зябко засунув руки в рукава телогрейки, ее знобило.
Обильный снег падал крупными хлопьями, исчезавшими бесследно в свинцовой реке, по которой плыла шуга.
Геолог стоял перед девушкой, неловко держа ее за локти, и силился что-то сказать. У нее подергивались губы и глаза, казалось, застыли от боли.
— Таисенька, Таисенька, — почти беззвучно повторял он.
Оглушительно взорвался заведенный мотор. Сергей с отчаянием рванулся к девушке и поцеловал в холодную щеку. Потом отпустил ее руки, точно оттолкнул от себя, и шагнул к лодке.
Таиска бежала по берегу, у самой воды. Песчаный обрыв побелел от снега, она скользила и оступалась. Лодку с белыми фигурами пловцов сразу закрыли смерчи снега.
Девушка остановилась, потерянно глядя на жуткую черную воду у ее ног. Потом, ужаснувшись своим мыслям, отвернулась и стала быстро карабкаться вверх по угору…
1980
ОГНЕННАЯ ВОДА
Старый эвенк старательно вывел непривычной рукой «М. Бояринов». Буквы не уложились в отведенном на бланке месте для подписи; Михаил Михайлович никогда не ставит крестиков — он когда-то учился в ликбезе, умеет прочитать заголовки газет, слывет грамотеем, но в жизни никогда не писал ничего, кроме своей фамилии. На таких вот бланках договоров он ставил подпись несчетное количество раз, и — пусть скажет кто угодно! — еще не бывало, чтобы Бояринов не выполнил своих обязательств. Эти договоры завелись, когда он еще не состарился, а сейчас ему столько лет, что не сочтешь: однако год своего рождения Михаил Михайлович помнит твердо — по призыву в царскую армию. Он как раз стал служить, когда воевали с японцем, — вот и считайте, сколько он прожил!
Так вот… Свою подпись старый промышленник — самый старый во всей округе — еще никогда не осрамил, и если сейчас взялся добыть сотню белок и пять колонков, значит, он их Заготконторе сдаст, так же как раньше сдавал по пятьсот и шестьсот, и можно выписывать ему аванс, не сомневаясь. За ним он и приплыл на факторию со своего стойбища за восемнадцать километров: надо кое-что закупить в лавке да плыть обратно. Давно не было в борах столько брусники, как нынче, и они со старухой не теряют времени — набрали без малого две бочки; вот на днях он погрузит их в ветку и привезет сдавать на факторию.
