Избранное - [211]

— Что ты, деда Миша, разве я сомневаюсь, — машет рукой заготовитель Кузьма Фомич, выписывая заборную квитанцию. — Мы тебя не первый год знаем. Только смотри — рассчитай так, чтобы на охотничий припас хватило и для дома: сам говоришь, сахар кончился, муки бабка наказывала привезти… Не получилось бы как в прошлый раз.

Дородный и румяный Кузьма Фомич подходит к Бояринову, и тот рядом с ним выглядит еще более низкорослым и тщедушным. Он молчит, только слегка кивает головой, словно соглашаясь со всем, что говорит ему заготовитель. Сложив квитанцию, он кладет ее в карман и подает на прощанье свою маленькую смуглую руку, потом, взяв с табурета порожний мешок, выходит из конторы.

— Ты, друг, ступай лучше сразу домой, из лавки ни к кому не ходи, а если перед дорогой отдохнуть хочешь — заходи ко мне чайку попить, — напутствует Кузьма Фомич старика, пока тот, мелко и легко семеня, идет по широкой незастроенной улице. — Беда с вами, — уже про себя, сочувственно вздыхает заготовитель и качает головой.

В темноватой лавке — снят только один ставень — стоит несколько человек, и Бояринов скромно становится в сторонке, дожидаясь своей очереди. Откуда-то появившаяся Фиса — эвенкийка лет тридцати пяти, олений пастух фактории, — подходит к нему и быстро-быстро говорит ему что-то на своем языке. У нее хриплый простуженный голос, одета она неряшливо и бедно, жесты и интонация выдают ее возбуждение. Старик изредка кивает, не поворачиваясь к ней, и по лицу его, бледно-желтому и морщинистому, с редкими светлыми волосами на месте усов и бороды, как и по глазам, узким и спрятанным дряблыми веками, нельзя угадать, слушает он свою собеседницу или нет. Когда продавщица подзывает Михаила Михайловича к освободившемуся прилавку, Фиса идет вместе с ним и становится рядом.

— У тебя тут на сорок рублей, дед, — говорит продавщица, заглянув в переданную ей бумажку. — Что будем брать?

Старик отвечает не сразу, кладет на прилавок свой мешок, аккуратно расправляет у него завязки, оглядывается, мнется.

— Один литр давай!

Бояринов сам не знает, как это у него вырвалось, — он до последней минуты думал, что послушается Вахрушева, не будет покупать спирта, слова вылетели сами собой, и им овладевает острое раскаяние: поддался уговорам несамостоятельной женщины — стыд!

Фиса щелкает языком и издает радостное восклицание…

Впрочем, уже поздно передумывать: на прилавок перед Бояриновым услужливо поставлены две запечатанные черным сургучом бутылки. И стыдно отступиться от своих слов, ему кажется, что все на него смотрят, и он неловко засовывает драгоценную покупку в карманы штанов: по одной бутылке в левый и правый. Пусть это будет в последний раз… Зато он как следует угостит свою бабку — она лакома до спирта и, когда выпьет, перестает охать и жаловаться. Врачи давно ему говорили, чтобы он привез ее на операцию. На фактории Михаил Михайлович выпьет самое большое один-два глотка, да вот Фисе отольет чуть-чуть — она едва не плачет, умоляет дать опохмелиться.

К остальным покупкам Бояринов относится с примечательным равнодушием: он уверенно заказал только махорку и чай — без них они со старухой не могут. Ему помогают положить в мешок коробки с патронами, сахар, муку, соль. Денег остается порядочно; продавщица смотрит по полкам — что бы предложить… Может быть, баклажаны в томате? Ладно, спасибо. А не захватит ли он своей бабке гостинец — мягких конфет в бумажках, — ей, беззубой, как раз? Хорошо, пожалуйста, только немного, триста граммов, спасибо. Ну, что еще?.. Банку компота — под расчет? Старик с готовностью соглашается и на компот, ему все равно, он словно торопится покончить и даже не смотрит на то, что передает ему продавщица, просто сует все подряд в мешок и, уж конечно, ничего не считает и не проверяет: эти костяшки всегда все отщелкивают непреложно!

С лица Бояринова не сходит вежливая, слабая улыбка, он немного суетлив и говорит предупредительно, кротко, точно хочет в чем-то извиниться. Фиса глядит угрюмо, потом напоминает, чтобы старик купил крупы и макарон. Но денег уже не осталось. Она берет с прилавка мешок, вскидывает его себе на плечо и выходит из лавки, ни на кого не глядя. Бояринов торопливо прощается и покорно идет за ней. Они так и бредут по улице: Фиса, в своем рваном пальто и сбившемся платке, впереди, устало и не очень уверенно — ей тяжело нести и полупустой мешок; немного позади понуро и озабоченно — старик. Старуха на стойбище не скоро дождется своего добытчика.

Дома фактории стоят просторно. Селились тут те самые таежные промышленники, которые, приплывая всей семьей на медленных ладьях своих в малолюдное и молчаливое районное село и прожив в нем по делам несколько дней — в своих, приткнутых к берегу, плавучих домах, — не чаяли, как скорее из него выбраться, так тяготили их и кружили голову суета и шумность поселкового размеренного уклада и так тянуло обратно домой, в любезное сердцу безмолвие лесных дебрей, приютивших их заимки. И понятно, что, обосновываясь на фактории, они с опаской думали о жизни «на людях» и, в память своих, укрытых от всего света, избушек на берегу неведомых глухих речек, ставили дома как можно дальше друг от друга. Тайга и тут позаботилась о своих чадах — окружила каждый дворик частой сосновой порослью, тем обеспечив хозяевам их привычные тишину и обособленность.