Избранное - [16]

8

В исходе зимы Александр Александрович обвенчался с Дуней — на этом настояла Юлия Владимировна. Узнав об их связи, она твердо заявила, что порядочный человек, соблазнивший девушку, обязан на ней жениться, кто бы она ни была. Петр Александрович с легким сердцем выехал из Петербурга в имение устраивать судьбу брата.

Уже около года дядя Саша сожительствовал с Дуней. К предложению жениться он отнесся равнодушно, с иронией человека, который уже окончательно убедился, что на свете нет ничего заслуживающего серьезного отношения.

— В самом деле, Петя, надо в первую очередь соблюдать благопристойность: человеческие судьбы, бесспорно, на втором плане, — сказал он, усмехнувшись. — И потом, знаешь, это так очищает душу: свечи, флердоранж, «Исайя ликуй»…

Петр Александрович огорченно взглянул на брата — ему хотелось верить, что он устраивает его благополучие. А главное, женитьба Саши представлялась ему единственным средством, которое может его спасти.

Гораздо труднее оказалось добиться согласия Дуни. Вначале она очень робела перед Петром Александровичем, но его простота обращения и искренняя благожелательность помогли ей высказаться откровенно:

— Саше скучно со мной, барин. Что я, ровня ему? Раз нельзя так остаться, прогоните меня совсем… Как бы он хуже не затосковал, женившись? Ведь он и сейчас сам не свой, как потерянный ходит. Мне-то видно…

Дуня понравилась Петру Александровичу. Он впоследствии всегда был на ее стороне, повторяя, что она настоящая русская женщина. У этого богатого делового человека были не совсем обычные для его круга мысли.

Дуня сдалась лишь после того, как с ней, по настоятельной просьбе брата, поговорил сам Александр Александрович:

— Никудышный я сожитель, Дунюшка, мужем буду совсем плохим, потому что внутри я весь пустой, понимаешь? Дать ничего не могу. Но мне с тобой будет лучше: я вот почти перестал пить, даже работать пробую. Вообще ты мне нужна: ты, Дуняша, верная, надежная. Жить так, без венца, нам не дают — не полагается, грех! Брат обещает выделить кое-что — ну, ежемесячно, что ли, давать, — я ведь нищий, имение из залога выкупил он, моего ничего не осталось. Да! Нас с тобой за границу посылают. Словом, настоящий будет медовый месяц и рай… из папье-маше. Не раздумывай, голубушка, соглашайся — от судьбы не уйдешь! Как-нибудь проживем…

Он поцеловал ее в лоб, посмотрел близко в глаза своим растерянным, ускользающим взглядом и вышел.

Их жизнь потекла внешне довольно благополучно. Дуня держалась с достоинством, спокойно, — была приветлива, кое-что усваивала и перенимала, очень похорошела и расцвела. Александр Александрович как будто угомонился, был с женой рассеянно ласков, подолгу играл упражнения, радовался беглости пальцев. Потом выяснилось, что он в то время мечтал о концертных выступлениях и готовился писать симфонию, посвященную Шопенгауэру. Но более всего времени он проводил вне дома — на охоте. Правда, его не столько увлекали поиски дичи и стрельба, как длинные прогулки по окрестностям. Иногда ему не хотелось бродяжничать одному, и он брал меня с собой.

Тут я бывал свидетелем самых неожиданных и резких перемен в настроении дяди Саши. Обычно он несколько раздраженно поторапливал сборы и выходил из дому хмурым. Потом какой-нибудь пустяк, случалось, забавная выходка собаки или моя растерянность после неудачного выстрела разгоняли его хандру. Он начинал шутить, изобретал мотивы, под которые ноги сами собой шагали веселее. Порой он целую версту напевал сряду:

Мы шли, шли, шли,

Пирог нашли-шли-шли!

Сели да поели, да опять пошли,

Сели да поели, да опять пошли! —

и опять сначала, и так без конца. Я усердно подпевал, Когда на него нападал веселый стих, он подхватывал меня под руку, мы, весело горланя, маршировали в ногу и оба хохотали от всего сердца, если кто-нибудь сбивался: штука была в том, чтобы при словах «сели да поели» очень быстро сменить ногу.

Потом смех внезапно обрывался. Дядя прекращал пение, отпускал мою руку и угрюмо замолкал или вдруг разражался желчным монологом. Тут мои робкие возражения только сердили его. И я предпочитал молча плестись сзади.

Доставалось от дяди решительно всему и всем. Он даже над музыкой — своим святая святых — издевался. Это несомненно из желания оправдать перед собой измену призванию: хотя он этого никогда не высказывал, в душе хорошо понимал, что непростительно загубил дарование. Как все слабые люди, он был склонен перекладывать вину на других, считая себя жертвой обстоятельств и общественных порядков. Если бы не они, утверждал он, будучи под хмельком, он написал бы вещи получше, чем тот пошляк, который заставил верить в свой гений — так он честил Вагнера, страстно им ненавидимого…

Только впоследствии я понял, как долго дядя Саша не решался послать меня в деревенскую чайную за водкой — сам покупать он всегда совестился.

Как сейчас вижу его, поджидающего моего возвращения сидя где-нибудь над обрывчиком у ручья или на поваленном дереве у опушки леса. Он ждал меня насторожившись, как на лазу. Его вопросительный, истомившийся взгляд успокаивался не прежде, чем я, подбежав, вынимал из-за пазухи согревшуюся сороковку.