Избранное - [15]

Дуня была потрясена. Этим и определилось все дальнейшее.

…Обстоятельства первых недель жизни Александра Александровича у Дуни известны очень мало.

В пристройке телятника с котлом, где подогревалось пойло для скота, была отгорожена горенка — там и жила Дуня. Она привезла Александра Александровича к себе ночью и, должно быть с неделю или больше, страшась, что поступок ее сделается известным в большом доме, держала его взаперти и отпускала погулять лишь под утро, когда не было опасности наскочить на Владимира или кого-нибудь из помещичьих гостей.

Пастух, скотница и другие работники Балинских скоро прознали про возвращение Александра Александровича, все еще бывшего для дворни молодым барином, хотя ему тогда было уже под сорок, но молчали, жалея Дуню, круглую сироту, а отчасти и его. Изгнание из большого дома снискало Александру Александровичу сочувствие всех работников Балинских и соседних крестьян. Его жалели за слабость и «бесталанность», как жалеют в народе слепого или юродивого.

Повторяю, подробности этого дела, скрываемые, его участниками, почти не просочились наружу. Кое-что стало известно по слухам да из некоторых позднейших признаний самого Александра Александровича.

…Вконец ошалев от долгого запоя, Александр Александрович ринулся из города в усадьбу Балинских, чтобы повеситься на дубу перед домом и этим укорить, смутить чью-то черную совесть.

Очнувшись у Дуни, он выдержал бы сутки, много двое, плена в телятнике и непременно бы ушел или к брату, — если бы решился, протрезвев, показаться в большом доме, — или ускользнул бы обратно в город, в крепко засосавший его омут. Ушел бы, не будь Дуня цветущей стройной девушкой с маленькими жесткими, но красивыми руками, не умей это простодушное большеглазое создание так мило поглядывать, поводить плечами или откидывать голову, словно подставляя лицо для поцелуя. Словом, ушел бы, не будь всего этого очарования.

— Вот я тут тебе принесла, будешь? — нерешительно спросила его Дуня, когда Александр Александрович сел в первый раз за ее выскобленный добела стол, с отвращением оглядывая поставленную перед ним еду. Он содрогался от одной мысли о ней. Неожиданное предложение водки его взбодрило. Он принялся весело чистить огурец.

В дальнейшем Александр Александрович пил умеренно. Его реже и слабее посещала та сосущая тоска, что душила все мысли, все чувства, все желания, кроме одного, неудержимого: во что бы то ни стало заполучить стакан водки, чтобы, выпив его, как горчайшее и отвратительное лекарство, ощутить поднявшуюся внутри лихорадочную силу, призрачное возбуждение, рождавшее мимолетные планы и надежды. Кроме того, водка покупалась на деньги Дуни. У Александра Александровича не было ни копейки.

— Ну, Дунюшка, рюмашечку эту я выпью за… за… да за что бы такое выпить, а? — шутливо сказал как-то Александр Александрович со стопкой в руке и взглянул при этом на подававшую ему обед Дуню. Взглянул и поставил водку на стол. Минуту колебался, потом, слегка усмехнувшись, встал из-за стола и, подойдя к Дуне, довольно строго посмотрел ей в глаза. — У тебя душа хорошая, Дуня. Я слез не стою. — Походил по комнате и, успокоившись, снова сел за стол. Пообедал, не прикоснувшись к водке.

Настроение Александра Александровича все улучшалось. Он стал подвижен, шутил и сам весело смеялся своим шуткам, лежал или ходил по комнате, без конца напевая.

— Колдовское тут убежище, черноглазая. Поработать захотелось. Уж не помню, сколько лет не тянуло.

После того как он растолковал Дуне, в чем заключается его работа, она, проникнув не совсем праведными путями в прежде занимаемый им павильон, достала стопку нотной бумаги и старую скрипку. В комнатушке телятницы стали раздаваться приглушенные звуки смычка. Александр Александрович под сурдинку наигрывал мотивы, затем отвыкшей рукой писал ноты, опять брался за инструмент, попеременно радовался и хмурился: было весело снова ощущать прилив сил, сутолоку забродивших в голове мыслей. Однако он очень скоро мрачнел, чувствуя, как трудно стало разрешать ему самые простые задачи гармонии и контрапункта.

— Не задумывайся, барин, обойдется все, наладится. Сходи-ка искупайся в речке, прохладись!

Он полюбил слушать ее голос, видеть, как медленно возникала на ее губах улыбка, светлело лицо в ответ на его ласковые слова. И иногда, вызвав ее на разговор, серьезно слушал.

— Мне что-то надоело одному гулять, да ты вот работаешь весь день. Где тебе полуночничать… — непроизвольно вырвалось у него как-то.

Он тут же понял, что сказал что-то значительное: у него, как в юности, чуть замерло сердце, и ему сделалось стыдно и хорошо вместе с тем.

— Я все равно не сплю, когда ты уходишь, — просто ответила Дуня.

Когда, близко к полночи, он собрался на прогулку, Дуня, тихо лежавшая на своей постели за кумачовой занавеской, легко поднялась и вышла к нему, оправляя ситцевое платье.

За порогом дома их охватила жаркая и непроницаемая июльская ночь. Где-то впереди глубокий мрак колебали зарницы, а вокруг трещали кузнечики и темнела свисавшая с безмолвных деревьев листва, чутко прислушивавшаяся к немой грозе. От невидимых стогов шел сильный, пьянящий запах сена.