Избранное - [2]

Простую эту истину с завидным прямодушием и повторял на разные лады к вящему неудовольствию и раздражению хортистских чиновников и властей Петер Вереш. Повторял в своих рассказах (сборник «На краю деревни», 1940). Доказывал в статьях, произведениях очерковых («Крестьяне Алфёльда», 1935, «Сельская хроника», 1941) и автобиографических («Итоги», 1937). Развивал в повести «Неурожайный год» (1942) и опять в статьях…

Жила в нем с юных лет непокорная, убежденная жажда справедливости. Она, вероятно, и сделала его искателем и глашатаем правды, крестьянской и человеческой. Она побуждала в зимнее время, поджимая ноги на холодном земляном полу, при скудном свете коптилки ненасытно читать, думать и писать об этой стиснутой нищетой и произволом родной и жалкой деревенской жизни; обращать в поисках выхода взоры от Толстого, Руссо и Анатоля Франса также к Золя, Горькому, к Марксу и Энгельсу — к социализму…

Здесь, однако, вставали свои препятствия, почти неизбежно стеснявшие мысль, суживавшие кругозор. Тогда, в 30-х годах, Вереш принадлежал к известному литературно-политическому движению «народных писателей» и вместе с Ийешем, Дарвашем, Палом Сабо, Ференцем Эрдеи стал вскоре одним из ведущих деятелей его демократического, просоциалистического крыла. Но даже лучшие из «народных писателей», светлые головы не без труда пробивались сквозь путаницу иллюзий, которая охватывала их в этой среде. Это была не вина их, а скорее общая беда — все та же историческая беда отсталой страны. Крестьянство оказалось там слишком разобщенным с рабочим классом из-за неправильной аграрной политики социал-демократии, из-за всего государственного курса хортистских верхов, которые в меру собственных сил, кнутом и пряником старались отстранить, отвлечь народ от велений времени.

Эта-то издавна сложившаяся замкнутость венгерской деревни и склоняла тогда вольно и невольно преувеличивать «роль крестьянина» в прошлом и, что рискованней, в настоящем. Весь привычный с детства уклад и круговорот деревенской жизни нет-нет да и начинал казаться если не самой совершенной, то вечной и неизменной формой социального бытия. А все достоинства ее и пороки, равно как сам облик крестьянина, — пусть не общечеловеческими, но исконно своими, кровными, нерушимо «мадьярскими». Нетрудно представить, к какой исторической, моральной и художественной псевдоромантике это подчас приводило у «народных писателей», особенно более умеренных.

Сугубо художественным отрицательным следствием было то, что в самый реализм, ослабляя единство характеров и обстоятельств, закрадывались либо лирическая идеализация некоей вневременной «народности», либо пассивная, останавливавшая историю описательность. Последнее было, правда, связано и с конкретными особенностями нарождения творческого метода: многие «народные писатели» первоначально выступили (а некоторые и остались) лишь строгими документалистами, больше социологически образованными «исследователями деревни» чем собственно художниками.

К счастью, как раз Вереш с его дотошно критическим умом, желаньем во всем дойти «до корня» был мало подвластен туманно-мифической романтике. И в описаниях стремился не столько к научной, сколько к повествовательной убедительности. Описание тогда перерастало в потрясающий своей бесхитростной достоверностью человеческий и художественный документ. Как в том же «Неурожайном годе», где во всей плачевной тщетности вставали крестьянские попытки, одолев стихии, переборов недоброжелательство и прямой злонамеренный сговор богатеев, зажить своим хозяйством.

Пусть сам герой и не возмущался неудачей, а скорее с мягкой усмешкой покорялся судьбе — усмешкой над собственным неистребимым прекраснодушием, незлобивым трудолюбием; над неистощимой верой в слепой случай, в волшебное «а вдруг». Объективно отрезвляющий смысл повести проступал тем горше и определенней: никакие пресловутые мадьярские добродетели не вывезут сами по себе. Повесть уже достаточно прямо указывала на классовое расслоение села как на причину зол.

Однако совершенно сознательно, со рвением и увлечением к социальным конфликтам и классовой структуре села Вереш обратился лишь после 1945 года. Освобождение Венгрии не только вообще позволило открыто писать об этом. Война, крах полуфашистского хортистского режима, слом вековой помещичьей кабалы, широчайшее общественное переустройство, сама вышедшая из подполья социалистическая идеология — все это целиком освободило также в давно зревшую у него склонность к социальному анализу, исторической конкретности взгляда.

История словно расставила наконец классы по своим местам — с равнозначных революции высот, в реальных общественных связях и перспективе осветила всю их борьбу. В этом неумолимом и обнадеживающем свете предстали судьбы крестьянства и в новых книгах Вереша как о батрацко-рабочем прошлом (трилогия «Три поколения», 1950—1957, повесть «Железнодорожные рабочие», 1951), так и о кооперативном сельском настоящем (сборник рассказов «Испытание»[1], 1950).

Во всех них истинная подоплека бед и страданий — откровенная и замаскированная помещичье-чиновническо-кулацкая эксплуатация, освященная государством и вошедшая в быт, в обиход повседневная узурпация прав имущественных, гражданских и личных. А единственный способ выстоять и сохранить себя, даже внутренне возмужать — постоянная, трудная, но только и дающая удовлетворение, формирующая характер и сознание борьба. И труд не идиллически безмятежный, самодовлеющий или движимый эгоистическим расчетом, а тоже «умный»: неподавимо творческий, который, в свой черед, поддерживает и просвещает, учит сплачиваться, давать дружный отпор посягательству на его плоды.