Избранное - [10]

Выпрямилась она с трудом — ой, до чего же трудно тащиться с такой поклажей домой, согнувшись в три погибели! — теперь я знаю, почему горбатятся спины бедных крестьянок, к тому же придется перекладывать веревку с одного плеча на другое, уж очень больно врезается веревка в нежное женское плечо.

Так вот поднялась матушка моя с большой вязанкой соломы и стала ее поправлять-утряхивать, чтобы как следует легла на спину, как вдруг донесся до моих ушей какой-то подозрительный шум. Будто лопата постукивала, и слышался странный чмокающий звук, какой издает обычно утроба скачущей лошади.

В следующий миг налетела на нас большая вислоухая собака, рявкнула несколько раз противным, низким голосом, и я испуганно бросился к матушке.

К счастью, собака не тронула нас, а только, сопя, обежала кругом стога, будто искала заячьи да совиные запахи, и тут-то появился управляющий.

Он возвращался из деревни на хутор, видать, спешил отдать распоряжения назавтра, но, заметив, что кто-то возится у стога соломы, пустил свою лошадь по пашне: «Вот я их, воров, сейчас застукаю!»

Я очень испугался этого управляющего. Не только потому, что он был на лошади, но и потому, что не похож он был на прочих мужиков. На нем была круглая зеленая шляпа, сзади на ней топорщился клок щетины. Сапоги желтые — дома я таких ни у кого не видывал, штаны промеж ног были из кожи — такое тоже видел я впервой.

— Это что же такое, разбой? Язви вас черти! — заорал он на матушку. — Воруем, да? Воруем?

Матушка в испуге уронила вязанку и от страха не могла и слова молвить, только прижимала меня к себе.

На моих глазах матушку никто еще до сих пор не обижал, только один раз какой-то базарный торговец, но тот случай вызвал во мне лишь недоумение, неясную боязнь и детскую обиду. На весеннюю ярмарку святого Георгия матушка взяла и меня — надо было купить мне штанишки с помочами, потому что мальчик я уже большой и хватит мне ходить в рубашонке, как девочка. Выбрав штанишки, она приложила их ко мне, примеряя, потом спросила, за сколько их отдадут, и тогда торговец назвал какую-то очень большую сумму. Матушка большой суммы испугалась, у нее и денег-то столько не было, и сказала ему:

— Ой, уж очень дорого, не стоят они того!

А торговец как окрысится на нее — бритая такая, толстая морда:

— Положь на место, положь, если не стоит! Иди ищи подешевше! Не по твоему карману такие вещи!

Видел, скверна, что матушка моя еще неопытная молодуха и нету с нею, как полагается, женщины поопытней. Потому-то хотел ее напугать, а вдруг застыдится и купит назло, без торга, чтоб только показать, что есть у нее деньги.

Но матушка не купила, а посмотрела по сторонам, не видал ли кто ее отступа, и, покраснев, потянула меня дальше:

— Уйдем, деточка, от этого негодяя.

Тогда я впервые почувствовал, что матушку обидели, но шум ярмарки и множество зрелищ вымыли потрясение из моей души.

А сейчас мы были с глазу на глаз, наедине с вражиной.

— Сейчас же отнеси обратно к стогу, — рявкнул управляющий, — развязать немедленно, а веревку сюда! Я вам задам, мерзкое, воровское отродье. Тащат, как свое собственное! (И в самом деле, все бедняки, если хотели чего-нибудь испечь, сюда ходили.)

Матушка повиновалась. Поднять вязанку она уже не могла, а только волокла ее, а потом катила к основанию стога. Но, перед тем как развязать, она набралась духу и, всхлипывая, плача, вымолвила:

— Пожалуйста, разрешите, милостивый господин управляющий, позвольте взять домой эту вязаночку. Едет с земляных работ муж мой, ему бы хлебца испечь надо, а топлива-то нету нигде. — И чуть было не сорвалось у нее имя моего отца, что здесь он, мол, обычно и жнецом работает, и что этот стог и он ведь складывал, но в последнюю минуту сообразила, что лучше им этого не знать, а то не возьмут его на жатву.

— Я вам покажу, разбойники, воры, — оборвал ее управляющий, — паршивый сброд! Ты чья жена? Как зовут мужа?

Но матушка не ответила, а разразилась рыданиями, не выдаст она имени мужа, если такое дело, и, дрожа, стала развязывать веревку. Управляющий нагнулся и рывком завладел обвязкой:

— Марш домой! И не вздумай вернуться, а не то отдам тебя жандармам!

Повернулся, свистнул обнюхивавшую стог собаку, ударил лошадь каблуком в живот и рысью ускакал. Застучали копыта по сухой пашне, вновь послышался утробный чмокающий звук.

А матушка моя, понурив голову, взяла меня за руку и в слезах отправилась домой. Нечем затопить, не сможет она доставить своему мужу хоть немножко радости, и хорошая обвязка с колечком пропала. Что скажет отец? Ведь для бедняков такая подсобная вещица, как обвязка с колечком, настоящее сокровище. С ее помощью они все, что только можно, тащат домой на спине.

Но плач ее был беззвучен, только крупные слезы катились. Она не выпускала из рук передника, все вытирала им глаза.

Я же тогда не плакал, но во мне бушевал гнев, детский гнев: моя матушка, моя сильная всемогущая матушка плачет, ведь плакал-то обычно я. Но сейчас плачет она, и от этого ее плача больно и мне.

Думаю, с этого началось мое участие в классовой борьбе. Семеня рядом с плачущей матушкой, все больше ощущал я сердцем унижение, и вскипала во мне первая ненависть к власть имущим, которым наплевать, что едет домой мой отец и что на радость ему хотели мы испечь свежего хлеба и калачей.