Избранное - [9]

— Отец твой едет, деточка, в субботу будет дома, вот тут написал. — И показала мне письмо, а я-то грамоты не знал и удивлялся, как это можно понять по такой маленькой бумажке, что отец домой едет.

Но письмо письмом, а отца надо было чем-то встретить.

— Хлебца испечем, сынок, — сказала матушка, — чтобы ему было что взять с собой, если на той неделе снова в путь соберется. А коли уж топить, еще чего-нибудь испечем. Что напечем, малыш? Калачей, пирожков?

— Пиросков, мамуся, — сказал я, — и пышечек, и лепешек, и ковризек, потому сто я это юбью…

— Есть у меня немножко мака, напечем-ка пирожков, и в лавку идти не надо… — приговаривала матушка и на меня — никакого внимания. — Все одно, заранее топить надо, уж три недели, как не было огня в печке; если не прокалится, хлеб не взойдет, — продолжала она разговаривать сама с собою, потому как ломала голову, откуда взять топлива, — на дворе хоть шаром покати, пучка соломы и то нет. — А я все продолжал ныть:

— Не надо с маком, мамуся, я это не юбью, испесем ватруски и пироски с вареньем, и с мясом, и пышечек, и ковризек тозе…

— Ну, деточка, нельзя же все сразу, есть у меня немного маку, как раз хватит.

— Не хватит, пироски с вареньем, я тойко это юбью.

— Денежек нет, детонька, не даст варенья лавочник.

— Даст, даст, — ныл я, — пироски хосю с вареньем…

Чем растопить печку? — вот была забота. Хоть бы соломы вязанку. Она бы с поля, с обочины, стеблей сухих — кукурузы, осоки, купыря, будыльника, крапивы принесла или чертополоха на худой конец, с которого колючки опали зимой, но ничего такого уже нигде нет. Еще зимой да холодной и ветреной голодной весной все подобрали цыгане и те, кто еще беднее нас. А что осталось, новой травой проросло и сорняками, уже и молодая-то крапива до колен достает, а из купыря дети уже дудки делают, а у верблюжьей колючки листья — вот такие, как у табака в августе.

Выбора нет — или проси у кого-нибудь взаймы, или неси с поля, с господского поля, потому топлива здесь даже за деньги не получишь, даже если бы и были у матушки деньги.

Взаймы? Но у кого? Здесь, на краю села, ни у кого его нет, всяк добывает топливо как может — накапливает или с поля приносит. Собирание топлива и вынос его за воровство здесь никто не почитал. Никогда я не слыхивал, что, мол, пошли воровать, всегда говорили: «Пошли, принесем вязанку соломы или охапку-другую кукурузных стеблей!»

Итак, под вечер, когда солнце клонилось к закату, отправились мы с матушкой в поле к прогнившим соломенным стогам господина Чатари. И меня она с собой на этот раз взяла, хотя и не любила, когда я вис на ней, потому, наверно, думаю я сейчас, что боялась одна идти, ведь смелой, сильной и всемогущей она только для меня была, а для всех прочих всего лишь молодайка, почти девочка, которой мог прибавить смелости даже такой малыш, как я.

Могла бы позвать с собою какую-нибудь соседку, но никто бы не пошел, ведь об эту пору, к вечеру, набирается куча дел — и стада возвращаются, и ужин надо готовить приходящим домой мужикам. У нас не было еще никакой скотины, только несколько кур да три гуся — отлучаться они нам не мешали. Бёжике матушка уже накормила, и мы ее укачали. Хотя если она рано засыпала, то потом не давала спать ночью и то и дело хныкала, но сейчас, когда возвращался отец и мы хотели что-нибудь испечь для него, это было уже не важно. Ночью матушке все равно придется вставать — тесто месить.

Взяла, значит, матушка веревку для соломы и спрятала ее на груди, чтобы никто не увидел. Хотела захватить и крюк, потому что очень тяжелое это дело — кому приходилось, тот знает — нащипывать руками вязанку из старого, пожухлого и осевшего стога соломы. Но потом передумала и повесила крюк обратно на изгородь. Вдруг попадемся сторожу и он заберет у нас хороший крюк, подумала она, вероятно, но мне ничего не сказала.

Ходьбы до стога эдак с полчаса, в самый раз к закату туда доберемся, солнце уж за стогом скроется, а нам это на руку — в тени, по крайности, будем и нас тогда не увидят.

Храбрости в нас, впрочем, было достаточно, матушка все хуторские порядки вдоль и поперек знала, ведь и мы жили на хуторе. Знала, что перед закатом поле пустеет обычно — все скорее на хутор торопятся. Батраки, кучера — распрягать, задавать корм скотине, ужинать, а сторожа, объездчики, приказчики, агрономы идут в контору поместья за распоряжениями на завтра.

И не было бы беды, потому что хотя и медленно, но все же вскоре надергали мы нужное количество соломы — вот когда я увидел, как тяжело тащить солому из стога, если делать это не играючи, как дома, когда я, например, распотрашивал подстожник (и у нас был раньше небольшой стожок). Матушка захватывала в горсть стебли подлиннее, чтобы удобно было обвязать их и нести потом на спине.

Она уже как следует приладила крепкую и мягкую веревку, на которой закреплено было блестящее колечко, чтобы веревка в нем легче скользила. Тщательно ужала вязанку, затянув обвязку точно посередине, точнее не устанавливаются и весы торговца-еврея, когда на них ничего нет. Потому что если у вязанки одна сторона хотя бы чуточку тяжелее другой, она перекосится и край потащится по земле. А тогда и не вынесешь. На конце веревки матушка сделала петлю, а то конец из рук то и дело вырывается, вязанка соскальзывает со спины, и нести становится тяжелее. Потом матушка присела и взвалила вязанку на спину, потому что в стоячем положении такую тяжесть поднять бы не смогла. Ведь коли уж решились мы пойти, то надо принести побольше: чтоб хватило и свежей соломы наседке подложить, а то как бы не напала на курицу вошь, и поменять солому в колыбельке Бёжике — прежнюю-то сестричка всю измочила, и для растопки солома нужна — с одной затопки ведь хлеб не взойдет. И воду надо согреть, суббота ведь, и домой отец едет, которого мы так давно не видели.