Избранное - [176]
Пока еще, правду сказать, Уорли старался улизнуть от своего второго «я», удрать в какое-нибудь отдаленное и неуютное место, чтобы полюбоваться там церковью или картиной, или же запирался дома и запоем читал, а то, почувствовав отвращение к пошлости своего партнера, проводил вечер в обществе людей, по-настоящему что-то делающих или думающих. Это, однако, случалось теперь реже, чем прежде, и все более воровски, так что постепенно, чтобы провести два-три дня с приятелем, увлекающимся археологией, или вечер в обществе тихого книгочея, он стал разводить такие тайны, будто ускользал на любовное свидание. Что, вообще-то говоря, было честной заменой, коль скоро любовные свидания происходят нынче у всех на виду. Тем не менее, совершая эти эскапады, он испытывал чувство вины перед вторым Уорли, а если к тому же тайна выплывала наружу, то к чувству вины добавлялось ощущение скуки и беспокойства, не покидавшее его до конца приключения. И во время походов к вершинам его неотступно сверлила тревожная мысль — как бы не пропустить чего-нибудь там, где шум, жара и толчея. «Согласись, что все это умничанье сильно преувеличено», — внушал ему меньшой Уорли, перерывая ящики в поисках жемчужных запонок и так нервно поглядывая на плоские часы, которые носил в кармане вечернего костюма, как будто это было железнодорожное расписание. «А вдруг из-за твоих шатаний-метаний мы пропустим самое главное веселье…» — «Эх ты, бедняга ты этакий! Все боишься куда-то не попасть. Ладно, так и быть, побалую тебя, да и мне не мешает развлечься. Но подумать только — чтобы человек в здравом рассудке рвался куда-то лишь оттого, что там шум, жара и толчея!..»
И они стремглав мчались вместе…
Так было давным-давно. С той поры, когда существовали два Энсона Уорли, протекло много лет. Меньшой Уорли устранил главного, прикончив его незаметно, без кровопролития. И лишь немногие подозревали (но и тем это было уже безразлично), что бледный седовласый человек с изящной фигурой, иронической улыбкой и в безупречном фраке, которого Нью-Йорк без устали продолжает приглашать, не кто иной, как убийца.
Энсон Уорли, Энсон Уорли! Без него не обходился ни один званый вечер. За границу он больше не выезжал — одеревенели суставы, да и не раз покруживалась голова… Ничего особенного, пустяки, не стоило об этом говорить и даже не стоило задумываться, просто когда пригреешься к насиженному месту, как-то все меньше хочется покидать его, разве что съездишь в автомобиле на Лонг-Айленд на конец недели или летом в Ньюпорт[238] погостить то у одного, то у другого. Поездка в Хот-Спрингз[239] к горячим источникам, чтобы избавиться от ломоты в суставах, мало что дала, и стареющий Энсон Уорли (в остальном, право же, чувствовавший себя, как никогда, молодым) испытывал все больше отвращения к пестроте гостиничной жизни и однообразию гостиничной пищи.
Да, с возрастом он становился разборчивым. Это хорошо, думал он. Разборчивым не только в еде и жизненных удобствах, но и в людях. Видеть его у себя на обеде все еще оставалось привилегией, честью. Старые знакомые соблюдали ему верность, новые добивались его, но им далеко не всегда удавалось его заполучить. Чтобы достичь цели, им приходилось пускать в ход особые приманки: изысканную кухню, остроумную беседу или женскую красоту. Молодость и красота — да, это, пожалуй, решало дело. Ему нравилось сидеть и любоваться прелестным личиком и вызывать смех на прелестных губках. Но скучный обед… Нет, увольте, хоть корми его на золоте. Тут Уорли стоял на евоем так же твердо, как тот, другой, нелюдимый отшельник, с которым они… э-э-э… расстались — о, вполне дружелюбно — изрядное количество лет назад.
В целом жизнь после того, как они расстались, сделалась много легче и приятнее. И к шестидесяти трем годам меньшой Уорли преспокойно взирал на будущее в предвкушении нескончаемой череды нью-йоркских обедов.
Да, но только в лучших домах — исключительно в лучших! — это само собой подразумевалось. Лучшее общество, лучшая атмосфера, лучшие вина… Он слегка усмехнулся при мысли о своем неувядающем умении наслаждаться благами жизни, сказал «глупости, Филмор» преданному, но надоедливому слуге, который начал было намекать: мол, право, сэр, каждый вечер, да еще иногда танцы после обеда, не многовато ли, сэр, особливо без передышки, несколько месяцев кряду, вот и доктор…
