Избранное. Том второй - [45]

Его пытали, били, обкатывали водой, снова били. Но побои, которые в иное время и в ином месте показались бы и страшными и мучительными, терзали меньше, чем стыд, полыхавший в душе. Потом, ослабевшему, поднесли стакан спирта. Очнулся он в завозне.

Спину саднило. Тронул – под гимнастёркой сплошной волдырь. Пытался вспомнить, что было. Допрос. Побои, пытка... спирт. «Почему спирт? Не выболтал ли чего пьяный?»

- Воды, – попросил чуть слышно, уткнувшись разбитым лицом в исчервлённый порог. – Глоток воды!

- Щас, Алёха! Щас, сообразим! – прогундосил кто-то за дверью. Вскоре порог перешагнул солдат с перебитым носом. Науменко видел этого солдата перед пыткой. – Прогнали бунтовщиков-то, – сообщил он, подавая воду. – Там какая-то часть подошла. Наш, деревенский, Петруха Фатеев за командира.

- Дел-то много натворил? – хмуро спросил Науменко.

- Я человек подневольный. Мобилизовали – пошёл. Жить-то охота, – признался Дугин и, склоняясь над Науменко, зашептал: – А про тебя... что на допросе пьяный сознался... не узнают. Узнают, дак не помилуют.

- Врёшь ты всё! – вскрикнул Науменко, а сердце предательски сжалось: «Мог, мог во хмелю выболтать!»

- Может, и вру Алёха. Только после допроса парня вашего схватили, который с тобой ехал... били его смертным боем... и часть твою наполовину выкосили... Может, и вру.

И снова – боль, дурнота, цветные круги перед глазами.

- Помоги встать, – придя в себя, хрипло сказал Науменко. – Да помни, если слово пикнешь кому – язык вырву.

- Я сам себе не враг, – миролюбиво отозвался Дугин.

И он молчал все эти годы.

- На моей памяти было два случая: пожар и воровство, – выдержав долгую паузу, сказал Науменко. – Тут без тебя не обошлось. Молчи, знаю!

- Беда с тобой, Алёха! Несёшь какую-то чертовщину...

- Не юли! Вижу, что всех запутать хочешь. Ума у тебя не хватит. Скорей сам запутаешься. Хочу упредить: если опять что случится – замешан ты или нет, – жив не будешь. Сам учти и другим накажи. Мне терять нечего...

- Не того пужаешь, – отмахнулся Дугин, но ему стало не по себе: «Конченый! Такой хоть на что решится...» – подумал, по коже поползли мурашки.

- Заявлять на тебя не стану, – продолжал Науменко. – Поздно. Когда понадобится – своей властью управлюсь. Живи пока, хоть и незаконно это. Сволочи не должны топтать землю.

- Топчут! Куда их денешь?

- И ты до поры топчи. Оступишься – не подымешься...

Науменко уставился в фиолетовое окно и долго молчал. Его молчаливое отчаяние что-то шевельнуло в душе Дугина. Дугин смущённо кашлянул, не зная, уходить ему или остаться.

- Ты робь, Дугин! Изо всех сил радей для колхозу! – переходя на шёпот, просительно заговорил Науменко. – Подымать его надо. Это и будет для тебя высшей мерой. Заслужишь – всё забуду. Хоть и заждалась тебя пуля... Сгинь теперь!

- Ишь какой ушлый! – шагая домой, думал Дугин. – Я буду радеть, а ты меня за чужие провинности кончишь...

Он не считал себя виноватым в том, что по его наущению Митя поджёг колхозные амбары и угнал из пригона овец.

«Я-то своих рук не прикладывал!»

А сам подстерегал случай.

Случай с Сазоновым помог ему впутать Прокопия.

Случай с Бурдаковым помог оклеветать Гордея.

«Случай не подведёт!» – думал Дугин, хотя для себя лично он немного извлёк из того, что Сазонова ударили по голове, а Гордей несколько дней отсидел под следствием.

Дома, усевшись за стол, он старательно выводил на бумаге слова доноса, меняя наклон букв в левую сторону.

Строчки выписывались неровно, как жизнь человеческая, клонясь то влево, то вправо, а то убегали вниз или поднимались вверх.

«...Означенный гражданин Науменко был не раз замечен мною в сношениях с белыми. По его упреждению в руки врагов попал знаменитый герой наш товарищ Камчук, которого при том терзали и с верёвкой на шее волокли за конём. Кабы я не страшился за свою жизнь, поставил бы полную подпись. Боюсь, и потому подписуюсь Верным человеком».

Дописав последнее слово, Дугин перечитал творение рук своих и недовольно покачал головой.

«Надо будет переписать. А то буквы, как зайцы от охотника, во все стороны припустились».

Сунув послание за божницу, зашептал молитву.

«...Да воскреснет бог и разыдутся врази его. И да бегут от лица его ненавидящие его. Яко исчезает дым – да исчезнут. Яко тает воск от лица огня. Тако погибнут беси...»

Глава 25

Перед окончанием курсов Прокопий на несколько дней отпросился домой. Едва успев поздороваться с родными, ушёл к Марии.

Он много недопонимал в их непростых отношениях и тревожился за любовь, в которую вкралось нечто холодное, непонятное.

Мария была добра и чутка: ласкала даже тогда, когда на душе у неё, как и сегодня, кошки скребли, – и он замечал это. От этого было печально и неспокойно. На всём лежала пелена грусти и недоговорённости. А снять её Прокопий никак не умел. Возможно, здесь сказывалась разница в годах, над которой Мария не сумела одержать верх.

Она тайком выщипывала у себя седые волосы, но седина, словно в насмешку, всё гуще усеивала голову. Тонкая, стройная, с бледным чистым лицом, она казалась моложавой, молодой почти девушкой. Лишь в глазах плескалась постоянная бабья тревога. От неё по лицу, у губ и под глазами расходилась лёгкая, едва заметная морщь. Прокопий любил целовать эти тонкие нежные морщинки...