Избранное. Том второй - [21]

- Где её взять?

- Где все берут.

- Про меня не запасено.

- Э-э, не прикидывайся телком безрогим! Все живые твари по паре. Приглядел кого?

- Нет ещё.

- Ну, приглядишь, – успокоил Гордей. – Девок много, а председателей раз, два – и обчёлся. Вызови в Совет, кулаком по столу двинь: такая, мол, сякая, не мазаная-сухая, жениться на тебе желаю. Протокол составь – и делу конец.

- Ловко у вас выходит!

- А кого ишо рассусоливать-то? Смелость города берёт!

Города и мне доводилось брать, а тут одной смелости мало...

- Может, заночуешь у меня? – пригласил Гордей, по себе зная, что тоскливо человеку одному. – Места хватит.

- В Совет надо.

- Моргуешь подкулачником?

- Умный вы человек, а как сморозите... Хоть стой, хоть падай.

- Тебе падать нельзя. Оставайся, – просил Гордей. – Я ужин соберу...

- Если не стесню – останусь. Отдохнуть бы сперва...

- Отдыхай, кровати не жалко.

- Поговорить мне хотелось, – слабо возражал Сазонов.

- После.

Сазонов лёг, закрыл глаза: то ли уснул, то ли притворяется...

Возвращаясь из Бузинки, вошёл Пермин.

Через порог шагнул властно, не здороваясь, как привык домой входить.

Гордей с сыном и Фешкой сидели за поздним ужином. Пригласить – муторно сидеть рядом; не пригласить – хоть и недруг, а порог перешагнул – гость. Пересиливая себя, Ямин отложил в сторону деревянную, в цветках, ложку, вежливо проговорил:

- Подсаживайся к угощению. Похлёбка жидковата, да крупа, сам знаешь, куда уплыла.

- Сдохну, а кулацкое хлебово есть не стану!

- Не пузырись, Пермин! Я в доме гостей не обижаю, – вздыбился над столом Ямин, огромный, разгневанный. – Но мотри, однако...

- Тятя! – потянул за рукав Прокопий: не останови – беда случится. – Опомнись, тятя!

- Ладно, – усмехнулся Гордей, – не хошь хлеба-соли отведать, сказывай, зачем пожаловал.

- Пришёл я сказать тебе: выметайся, пока не поздно! Нам тесно двоим в Заярье!

- У тебя гумага заготовлена аль опять самовольничаешь?

- Уезжай! Добром прошу! – с тихой угрозой произнёс Пермин. – Или ты, или я...

- Лучше уж ты. Мне не с руки. Здесь отец-мать похоронены. И мне велено помирать здесь же...

- Ишо неизвестно, где помрёшь...

- Всё сказал? Тогда вон тебе бог, а там – порог...

- Я твоего бога... – начал Пермин, но задохнулся от гнева. – Бойся меня, Ямин! Ох, как бойся! – хлопнув дверью, выбежал.

Через минуту заскрипели полозья его кошёвки, вспугнув нависшую пологом тишину.

Прокопий как заведённый ладил соломенные Фешкины завитки, не замечая, что пальцы его непроизвольно сжимаются в кулак.

- Вот так Проня! – сказал Гордей, косясь на твёрдый, как капустный кочан, сынов кулак. – Может, по дурости он? Позлится и перестанет, а?

- Такой перестанет! Знаю его, чёрта трясучего!

- Тогда пущай не обижается! Ямины себя не дадут в обиду! – проговорил Гордей, но тут же понял: хорохорится. Против власти не попрёшь, а Сидор – какая ни есть – власть.

Улицу затопила смутная безголосая темь, в которой плывёт полный неутолимой злобы Пермин. И чем он питает свою злобу? Вон сколько лет не убывает она. Или это только так кажется? Попробуй разберись: чужая душа – потёмки.

Тревожные ночи. Смутные ночи.

Многое передумается мужику до рассвета. Всё на свете переберёт он, беспокойно ёрзая на полатях. Порой до самого утра, не зажигая огня, лежит и думает, думает...

За свою жизнь столько не думал.

Раньше, бывало, подымется часа в четыре и топчется в непросторных своих притонах, обихаживая скотину. Верный давней привычке, он и теперь встаёт спозаранку, гадая, чем бы занять тоскующие пуки.

Всю жизнь будто кто через колено переломил.

И у Сидора, хозяина этой жизни, тоже не всё гладко.

Вернулся в свой крестовый дом – жилым не пахнет: один- одинёшенек.

Почти следом за ним пришёл Сазонов. Оглядел холостяцкую избу внимательными, всё понимающими глазами, поморщившись, сказал:

- Нехорошо тут у вас... Идёмте ко мне! Дело есть.

Он слышал разговор у Яминых и, едва Гордей улёгся, вышел, будто по нужде.

Взяв Пермина за плечо, повернул его к своему дому. Сидора трясло.

- Э-э, да у вас, наверно, лихорадка! А вы на ногах! – зажигая семилинейку[4], покачал головой Сазонов. – Сейчас чайку заварю. Раздевайтесь! – подталкивая гостя, построже пригласил он. Выйдя в другую комнату, приготовил чай и вернулся с двумя кружками. Пермин глотал чёрную огненную жидкость, выплясывая по краю посудины зубами.

Сазонов отвернулся, закурил.

- Странно живём, а? – задумчиво произнёс он, глядя на собеседника из-под всегда полуопущенных век. – Ведь одно дело делаем, а каждый сам по себе...

Сидор в последние месяцы и впрямь жил как-то странно. В его большом доме давно уже поселилась безликая, но глазастая и нахальная скука. Сидор бежал от неё к людям. Люди бежали от него.

Вокруг всё было неясно, настороженно. Даже разговоры велись с опаской. Нестерпимо хотелось сойтись поближе с односельчанами. Но, видимо, это сближение началось или слишком рано, или слишком поздно. Чем искреннее был он в своих стремлениях, тем недоверчивее и замкнутее становились они, обижая его подозрительностью. Их память стойко восставала против его тоски. Чтобы заглушить эту проклятую тоску, он готов был головою биться о стену, не умея отыскать лаза в темноте.