Избранное. Том второй - [149]

— Томю! Ты ли это, внучек?

— Эге! — открыл объятия усатый. — Как же это ты сразу меня не узнал?

Дед и внук крепко обнялись и расцеловались.

— Разве тебя не ищут, милый? — понизив голос, спросил старик.

— Да кабы не искали, я бы середь дня пришел, — непринужденно и беззаботно ответил Томю.

— Но откуда ты? Что делаешь? — ласково взял его за локоть старик и опять усадил на табуретку.

— Откуда я пришел, чем занимаюсь и куда иду, об этом я не рассказываю, дедушка, — полушутливо ответил Томю, но старик тут же спохватился, поняв, с кем имеет дело.

— Правильно, милый. Я от радости совсем голову потерял, — смешался старик. — Ты меня прости.

— Ничего, дедушка, ничего, — поглядел на него Томю с любовью. — Спрос не беда. Грех был бы, если, б я сказал. Положение нынче такое…

— Правильно, милый, правильно, — пробормотал старик, плача от нежности.

— А дети спят, мама? — спросил Томю, поворачивая голову на крепкой шее.

— Спят, сынок. Уморились. Носятся день-деньской.

— Мне хочется на них посмотреть.

— А может, сперва покушаешь чего, а? — с ласковой заботой поглядела на него Манолица. — Ждать не надо, все готово, — прибавила она.

— Не буду есть, мама. Сыт. — Томю ласково поглядел на дедушку. — Я пришел ненадолго. У меня дело к дедушке.

— Как? Разве не переночуешь? И ко мне дело, говоришь? — выпучил глаза старик.

— К тебе, дедушка. Дело. И очень важное.

Старик внимательно поглядел на внука, но тот как будто не насмехался.

— Просьба у меня к тебе.

— Говори, милый.

— Сейчас скажу. Ты здоров?

Старик немного помолчал. Он все боялся, что Томю, может быть, шутит над ним.

— Для своих лет, слава богу, здоров, — твердо промолвил он.

— Вот что, дедушка, — пододвинул свою табуретку Томю и взял в свою крепкую руку сухую, морщинистую руку старика. — Ты говоришь — здоров? Но нынче ночью ты притворишься больным.

Старик посмотрел на него с удивлением.

— Что́ у тебя заболит, — продолжал внук, — кишечник там или желудок — это неважно. Но начнешь охать, корчиться, кричать. Мама сбегает к соседке, пошлет ее за тетей Тодой. Обязательно одну из соседок, чтоб утром по селу распространилось, что ты очень тяжело заболел и тебя отправили в город.

— А меня на самом деле повезут в город? — спросил старик, глядя на внука как завороженный.

— На самом деле, на самом деле! — кивнул Томю. — Вся штука в том, чтоб отправить тебя в город. Мама отвезет. Запряжет телегу и отвезет. Тебя укроют в телеге, и ты будешь лежать и стонать. Сейчас же, ночью же и поедете. Приедете к доктору Михайлову, около почты, мама знает. Постарайтесь до рассвета обязательно быть там. Доктор начнет тебя осматривать — ты его спросишь: «Есть надежда?» А он ответит: «Все зависит от нас». Тогда ты ему: «Вот он — я, а ты дай мне рецепт». Как только он даст, ты спрячешь за пазуху и повезешь обратно. А приедете домой, отдашь маме. Понятно?

— Понятно, — пересохшими губами, глухо промолвил взволнованный старик.

Томю повторил ему еще раз, что надо сказать доктору Михайлову.

— Теперь повтори ты! — потребовал Томю.

Старик повторил, только сделал маленькую ошибку.

— Еще раз.

Второй раз старик продекламировал пароль, словно вызубрил наизусть. Томю похвалил его и в знак благодарности пожал ему руку.

— Повторяй это в уме, — сказал Томю на прощание. — Чтобы помнить, как дважды два четыре. И, — внушительно поднял он палец, — никому ни слова об этом. Знаем только я, ты да мама.

— Э-э, — ответил, успокоившись и уже возгордившись, старик. — Что я, маленький, что ли?

Томю, приученный тяжелой жизнью на нелегальном положении к терпению, к умению сосредоточивать все свое внимание на предстоящем деле, сделался вдруг рассеян, потому что стал думать о ребенке. Он уже предупредил мать, что малыши не должны видеть его здесь, не должны знать, что он приходил. Он только войдет посмотреть на них, если будут крепко спать. И для пущей уверенности еще раз послал мать проверить.

Томю бывал в сотнях переделок, не раз жизнь его висела на волоске, он встречался лицом к лицу со смертью, но никогда так не волновался, как в этот вечер.

В комнате, где спали дети, Манолица была только минуту. Потом она показалась в приоткрытой двери и сделала знак. Томю подошел, чувствуя слабость в коленях. С самого перехода на нелегальное положение он не видел своих детей. И вот здесь, в родном краю, куда его прислали по партийному делу, он впервые увидит своего озорника, своего любимца, своего маленького сына.

Было темно, но он знал комнату, как свои пять пальцев. Только она сегодня почему-то показалась ему гораздо меньше. А в остальном все было так, как он знал и помнил. Даже кровать стояла на том самом месте, как и в то время, когда он спал на ней вместе с братом и покойной сестрой. Осторожно, на цыпочках он подошел с другой стороны, затаив дыхание, бесшумно опустился на колени и стал всматриваться в детские головки. Дети дышали спокойно, ровно, и струйка теплого дыхания его сына повеяла ему в лицо. Томю постоял так, словно прикованный, прислушиваясь к ритму этого счастливого детского сна. Когда-то и он спал здесь, на этой самой постели, — спал так же безмятежно и счастливо, как теперь вот эти трое ребят. Ему взгрустнулось по тому времени, когда он еще не знал, какую борьбу надо вести против гнусного капиталистического строя, чтобы для всех людей на свете наступила счастливая радостная жизнь. «Ради них мы боремся, чтоб им было хорошо», — сказал себе Томю. Он различал общие очертания детских личиков, но ему хотелось рассмотреть их получше, чтоб хорошенько запомнить. Он вынул из кармана зажигалку и осторожно щелкнул. Свет от маленького огненного язычка лизнул жесткие подушки, на которых лежали три лохматые головки. Он поглядел на сына, потом на детей покойной сестры. Один из ребят причмокнул и что-то пробормотал во сне; Томю погасил зажигалку. И тут на одно только мгновение острый приступ жалости овладел им. Ему стало горько при мысли о детях сестры. Нищета, невежество и скотские условия жизни на селе убили ее. При теперешнем развитии медицины женщина умирает от родильной горячки — какое преступление! И этих двух маленьких головок никогда уже не погладит материнская рука… А его сын, его дети — что ждет их!.. Томю пришел в себя, опять щелкнул зажигалкой, и бледный отсвет огня вновь упал на головку его молодца. Томю смотрел на него только мгновение, и ему стало неловко под молчаливым взором матери. Он погасил зажигалку. Снова воцарился мрак, но в его сознании уже сиял образ сына. Он ясно видел его и в темноте — слегка закинутую голову, открытый ротик, меж обветренных губок белеют маленькие острые зубки…