Избранное - [96]

Проживешь этак два, три года и уже думаешь, что, видно, так и скоротаешь жизнь, а тут вдруг второй ребенок родится, и приходится брать деньги за два месяца вперед. Конечно, какой уж там пир, так, что положено… Прибавился еще ребенок, и понимаешь, что дальше эдак не проживешь. Все подорожало, а заработка не прибавилось, жена подрабатывает от случая к случаю, бросая изредка детей одних, вся в щепку высохла.

Возвращаешься на фабрику, оттуда — батрачить, на следующий год нанимаешься «на жатву», на второй год «на свеклу», третий — на поденщину… а денег все не хватает. Беда даже то, что ты мужик, табак куришь, а платят тебе, как женщине, — на десять крейцеров в день меньше, чем мужику, а ты четыре прокуришь, хоть бумаги не покупаешь на самокрутки из табачного листа, да и табак самый что ни на есть дешевый куришь. К осени накопишь все ж таки с женой восемь — десять золотых. Заплатишь долги, купишь кой-чего, и картошкой надо запастись. К сретенью крейцеры кончатся, умирает третий, четвертый ребенок, тоскуешь по ним, а при этом думаешь поневоле, да и другие говорят, — что, мол, к лучшему это, «не мучается больше», а ты, несчастная мать, хоть и убиваешься, ходи по добрым людям, чтоб выпросить, на что похоронить да поминки какие ни на есть справить, по куску хлеба да по стаканчику вина, горе залить…

В отчаянии ты взываешь к богу, вопрошая — неужели все люди так мучаются или ты один, и идешь в костел просить господа, чтобы смиловался; тебе советуют окропить святой водой маковое рождественское печенье… Где там — ничем не помочь беде. С женой уже давно живешь, как собака с собакой, кто кого перелает и больнее укусит. В бедности и горестях упрекают один другого. И только когда беда утихнет на несколько дней, блеснет луч добра и в каморке Мишо. Вдруг, нежданно, осенью напал мор на птицу, а тебе эта зараза нипочем, или вот у Ковачки сдох поросенок. Хотела она его закопать, а ты выпросил его ночью, чтобы другим ничего не давать… Сала до самого рождества хватило!

Так и тянулась жизнь нашего Мишо и Розы, можно описать по дням. Только зачем? Нет в ней уже ни «любви», ни «счастья», а о «богатстве» говорить нечего, смех один.

Обманула судьба…

VI

Январь, идет война. Холодный ветер пронизывает до костей. Свистит, как, должно быть, пули на фронте, даже занавески на моих окнах колышутся, и в теплой комнате я покрываюсь мурашками. А что же эти бедняги?.. Сколько моих братьев лежат в эту минуту, занесенные снегом, и в последний раз мечтают о теплой избушке в своем родном краю…

К нам во двор сворачивает с дороги нищий. Какой-то странный, согбенный, с палкой в руке, будто согнулся под ветром.

Голова замотана каким-то капюшоном, а одежонка господская, темная, и тем отчетливей виднеется болтающийся на шее белый мешок «для муки», правда, пустой, а второй — на лямках за спиной, в нем полведерка картошки.

— Да ведь это Мишо! — ахаю я. — Господи, неужели он уже до этого дошел? — Расстроенный и взволнованный, я думаю о том, что́ бы ему дать, и вспоминаю о своем зимнем пальто…

— «Град могучий — наш господь!» — раздается от дверей, но звучит эта песня не как торжественный гимн, а как скорбная элегия. На глаза мои навернулись слезы. Вот на что ему пригодились песни, которым его научили в школе и которые он напевал матери…

— Как же так, Мишко? — спрашиваю я и невольно, не замечая, глажу его по исхудавшему, заросшему рыжей щетиной лицу. Он не узнал меня, и мне вдруг стало стыдно напоминать ему, возобновлять знакомство. Мишо смотрит на меня, не понимая, кто его гладит по лицу.

«Неужели жизнь может так изуродовать человека за несколько лет», — думаю я.

— Воровать боюсь, вот и побираюсь… — жалобно говорит Мишо. Любую душу растрогает его рассказ. — Да это только до весны, потом пойдем с женой работать… — оправдывается Мишо за свое нищенство, а я смотрю на него и вижу, читаю в его глазах, чувствую по честным словам и искреннему лицу, что этот человек еще надеется, верит в жизнь, полагаясь на весну…

Сейчас он просит милостыню, потому что ничего другого не остается, а уж «весной»… И у меня все содрогается внутри от сочувствия к нему; глядя на него, я готов плакать вместе со всеми голодными, мерзнущими, несчастными и страждущими, с людьми, измученными и отчаявшимися, уже ничего не ждущими от жизни… А тут вдруг Мишо надеется на «весну», и поток моих уже готовых было вылиться слез останавливается…

Вздохнув, я подаю ему милостыню и сам черпаю надежду в его словах.

Перевод О. Гуреевой.

Примечания

В настоящем издании публикуются рассказы Иозефа Грегора-Тайовского, большая часть которых переведена на русский язык впервые. До сих пор советскому читателю были знакомы лишь четыре из его рассказов — «Мацо Млеч», «Горький хлеб», «Матушка Пуосткова», «На кусок хлеба»[17]. Все переводы в сборнике сделаны заново.

Тайовский начинал как поэт, но вскоре обратился к прозе. Первые публикации его рассказов относятся к 1896–1897 годам. В 1897 году автор издает за собственный счет две небольшие книжечки — «Крохи» и «Из деревни». Вслед за этим большинство его новых произведений печатается на страницах журнала «Глас» («Голос») и «Народне новины» («Национальная газета»). В 1900 и 1904 годах выходят сборники «Рассказы» и «Рассказы для народа», составленные из произведений, опубликованных в 1896–1900 годах в периодических изданиях. В 1904 году выходит еще один сборник рассказов «Очерки», а в 1907 году — «Грустные мелодии». Затем последовали еще два сборника — «Из-под косы» (1910) и «Горькое» (1911). В 1920–1923 годах Тайовский предпринимает издание Собрания сочинений. Всего было издано 11 томов (8 томов прозы и 3 тома пьес). В 1928 году к этому изданию прибавилось еще два тома, и одновременно появились 7 томов второго издания его сочинений.