Избранное - [52]

«Три кроны — да стоит ли писать такую малость?» — задумался я. Обязан написать. Три кроны, триста ли — все равно, вексель есть вексель. Три кроны тоже деньги. И снова в раздумье я уставился на старушку, пытаясь решить, что же, в конце концов, делать.

Передо мной на стуле сидела высохшая, маленькая женщина, лет шестидесяти пяти. Ноги, обутые в большие, не по ноге, старые сапоги, но достают до пола. Из-под платка выглядывает почерневшее, сморщенное, худое личико, с запавшим беззубым ртом. Маленькие, детские руки придерживают концы платка. Вся она не выше десяти-одиннадцатилетнего ребенка.

Глядя на Пуосткову, я решил, что ни выписывать вексель, ни начислять на него проценты не буду. Но как быть? Отдать вексель назад и сказать, что она больше не должна? А если она меня не поймет? Если я оскорблю ее подаянием, которого она не просит? Ведь уже пять или шесть лет каждые три месяца на моем столе оказывается этот вексель. Матушка Пуосткова относится к своему долгу со всей ответственностью и из взятых в долг двенадцати крон выплатила за эти годы по одной, по полкроны почти все — кроме этих трех крон, и никогда ей не приходило в голову признаться в своей бедности и просить сиять с нее этот долг.

— Я наберу денег, только прошу вас, подождите! — просила она, если в течение года ей случалось пропустить срок оплаты.

Она не умела ни читать, ни писать. Вексель за нее подписывал поручитель, состоятельный хозяин, человек добрый, готовый не только поручиться за нее, но и весь долг заплатить. Однако нам неловко было предлагать ему это, да, признаюсь, и расставаться с Пуостковой, столь серьезно воспринимавшей свой долг, было жаль. Как бы ни было, но пока она жива, мол, никому не придется платить за нее, и банк не будет в убытке. Лишь бы господь бог дал ей дожить, чтобы она могла снять эту заботу с души, ей и умереть тогда будет легче, со вздохом заключала она…

— А до тех пор не помру, — добавляла она, словно невесть какой тяжкий грех должна была искупить.

— А если уж и приведет господь помереть, не бойтесь, у меня ведь есть кому заплатить. Вот, к примеру, Ондро Крначе и Бета Врабле, и не они одни — еще и нынче взяли у меня хлебушка в долг. «Нету, говорят, матушка, подождите». — «Я подожду, как не подождать, дети мои, да только не забудьте». Опять же старая Бетулячка вчера, значит, в третий раз уж взяла… А я ей не дам. Мол, сперва долг заплати, я тоже задолжала за муку. И ведь упросила. Дескать, как станут ребятишки-сироты гусей пасти, заработают, вернут. Как же не дать, коли просят, ежели я знаю, что нет ничего у них, — развела она тощими руками и в нетерпении встала со стула. — Сколько же я должна по процентам?

Потому что уж сколько мы говорили, а не сказали, сколько ей платить.

— У меня хлеб на улице…

— Матушка, послушайте, что я хочу вам посоветовать. Чтобы не ходить к нам так часто подписывать вексель и к поручителю, дайте шестак на проценты вперед, и не надо будет приходить два года. Заплатите вперед проценты, — убеждаю ее, — а когда соберете три кроны, принесете. Когда будут, тогда и будут.

И я перенес ее в список мелких должников, как это иногда делают в банке.

— Три кроны… — говорит взволнованная и удивленная старушка, вынимая из-за пазухи тряпичный кошелек, — это для меня сразу много будет… Столько мне не заработать… Я бы лучше по кроне, по полкроны… Да что уж делать, когда вы так решили… — И, огорченная, кладет мне на стол шестак.

«А ведь я ей не помог, — подумалось мне. — Она не поняла, чего я хочу. Ей кажется, что так еще тяжелее».

— Поймите, вам не нужно будет сюда ходить четыре раза в год, каждый раз переписывать вексель, а нам каждый раз его в книги записывать. Книги дорогие… — пытаюсь успокоить ее.

— Вы сами знаете, как вам лучше. Значит, мне теперь не приходить? — спрашивает еще раз, чтобы убедиться, что ходить на самом деле не нужно.

— Не нужно, два года не нужно, — уверяю ее, думая про себя, что через два года ее, пожалуй, уже и в живых не будет.

* * *

Но она и по сю пору жива. Бедняга, лучше бы ей умереть. Это было бы для нее избавлением. Если б так вышло, поручитель заплатил бы долг, а я не писал бы рассказ.

Прошло уже два года, а она все не платит в банк. Но этой весной она снова появилась и пустилась в плач, — мол, у нее уже была крона, однажды целых две спрятала, да сын выпросил, другой раз невестка вытянула, а как-то раз даже силой у нее забрали, мол, «вы тут обойдетесь».

— Так я пришла, чтобы подождали, и проценты принесла… — и выложила шестак.

— Этого на целый год хватит. Сейчас деньги дешевле стали… — утешил я ее, вспомнив с трудом, что еще два года назад внес ее в списки мелких должников и вексель лежит где-то на самом дне кассы.

— Вот ежели хватит… Что-то уж больно мало. Ведь я только шестак дала. Может, ошиблись, когда считали?

— Нет, матушка, все правильно.

— Хватило б до праздника всех святых. А то я прошлой осенью руку сломала тут вот в запястье. Упала с чердака, когда белье вешала. Стара стала, голова кружится, очнулась в сенях, лежу, а рука, как плеть, болтается. Ничего делать не могла, одной рукой хлеба не вымесишь. Вот пойду на свеклу, заработаю, тогда уж и верну вам. Только не беспокойтесь. Пока жива, про вексель не забуду. Мне уж и так говорят: «Плюньте вы на него, что у вас заберут?» Как бы не так, дети мои, совесть потерять на старости лет… Я так не могу… Это что ж получается? Как брать деньги, так «пожалуйста, прошу вас», а потом отказаться, мол, «сами платите, могли не подписывать, знали ведь, что у меня ничего нет». Нет уж. Вы так и сделали б, да только не я. Пока жива, не откажусь от долга, а помру — останется одежда, перина, сундук, постель — это все продать можно…