Избранное - [50]

«Не примерять» — таков был наш девиз, чтобы потом как-нибудь силком не навязали! Сперва выбрать цвет, фасон, потом о цене спросить и только тогда мерять, а потом уж торговаться. Покуда мы все перебрали, купец вертелся уже как на иголках, но бабушка решила, что надо посмотреть и в других местах. Купец стал нас удерживать, силком втиснул дедушку в пальто, стал поворачивать его во все стороны, восхищаясь, как ему идет, и, наконец, поставил его перед зеркалом, — дедушка даже испугался, увидев себя в полный рост; но мы все же отправились в другой шатер. Там повторилось то же самое. Только обойдя пятерых купцов, когда дедушка был уже совершенно замучен примерками, мы наконец решились купить. Времени на ярмарке у купцов нет, все продается наспех. Он запросил двадцать восемь золотых. Наши и слушать не захотели — вон, вон отсюда! Но купец ухватил нас за полы и стал выпытывать у дедушки, сколько тот даст. Дедушка, чтобы только отвязаться, брякнул, — ну, самое большее — восемь золотых.

— Давай деньги! — протянул купец ладонь и стал заворачивать пальто.

Но тут вмешалась бабушка — она, дескать, и столько не даст. Купец, сдерживая злость, спросил, сколько же.

— Ну, и семи за глаза хватит!

— Давай деньги!

Если бы и я был не промах и сказал бы: шесть, он, глядишь, отдал бы и за шесть. А так деваться было некуда, и они заплатили семь золотых. Дедушка взял пальто под мышку, и началось то же, что и после продажи телки, — настроение упало, мол, там зазря уступили, здесь непомерно много отвалили, — старики совсем разругались бы, да уж очень понравилось им пальто, особенно подкладка из овчины!

Ну вот, пальто обошлось дорого, значит, часов мне не видать… И от жалости к себе в горле у меня такой ком вырос, что глотнуть нельзя.

В таком дурном настроении бабушка купила кое-каких гостинцев малышам и девчонкам, и надо было возвращаться домой. О часах я не смел и заикнуться, все мои надежды рухнули. Но дедушке вдруг захотелось где-нибудь присесть, закурить трубочку, и он повернул назад. Насилу удалось уговорить бабушку, мы зашли в корчму, и дедушка спросил пол-литра вина. Бабушка только облизывалась от злости и даже не глядела на деда, хотя тот подмигивал ей из-под косматых бровей и посмеивался, что́ это она, дескать, из-за пол-литра вина злится. Я старался к нему подольститься: просовывал руку в сверток с новым пальто и хвалил, какое оно теплое. Когда вино было допито, бабушка снова заторопилась домой, но деду надо было еще докурить трубку; настроение у него поднялось, он стал шутить — золотой-то, дескать, у нас остался, словно кто его подарил, по этому поводу надо бы еще пол-литра да чего-нибудь перекусить. Бабушка так и вскинулась, но дед шикнул на нее: «…с-споди, да сиди ты», — и велел принести пол-литра вина и две порции свинины. Бабушка только на мои просьбы и мольбы взяла кусочек. Мы молча поели, и дедушка расплатился. С золотого ему дали еще двадцать крейцеров сдачи.

— Эх, давайте, что ли, еще пол-литра на все!

Этого бабушка уже не вынесла. Она схватила корзинку и выбежала вон, сердито бормоча: «Чтоб вам…» Мне и жалко было бабушки, и сердце прыгало от веселья и радостного предчувствия, когда дедушка стал потешаться над бабушкиным характером; я тоже засмеялся, снова надеясь — может, с часами все-таки что-нибудь выйдет.

Допив вино, дедушка был уже в хорошем расположении духа, — мы поплелись на улицу. Я прикидывал, как лучше напомнить о часах, но тут бабушка, ждавшая перед корчмой, принялась ругать нас обжорами, совестить дедушку за то, что тот напился, и, подталкивая его, словно слабоумного, пошла прочь, за мост — на Углиско, большой луг, где были карусели, балаганы, где можно было купить билетик с предсказанием судьбы, увидеть красавицу кухарку из Быстрицы, которая за время ярмарки превратилась нижней половиной в павлина, парня, который в свои двадцать лет весил триста килограммов (женщины, останавливаясь около него, насмешливо перешептывались). Что за шум, пение, рев, свист, музыка с разных сторон и на разные лады, крики зазывал, то и дело раздающееся «осиски грячие, осиски грячие!». А там пара лошадей не может перетянуть силача — тот ухватился руками за края вальков, зажав вагу телеги под коленями. От крика и грохота звон в ушах. Бабушка все тащила нас подальше от всего этого, но дедушке захотелось хоть одним глазком глянуть на то, на се — он вырвал у нее свой рукав и пошел к балаганам. Я — за ним. Грусть мою как рукой сняло; я стал рассказывать ему, где, что и почем можно увидеть и услышать. Бабушка тут же прикрикнула на меня, и я умолк. Сердитые, мы поравнялись с панорамой, где двое зазывал, заманивая народ, покрикивали и нахваливали представление, насколько позволяли им осипшие глотки; при этом они указывали на «арапа», поясняя, сколько ему лет, какой он сильный, а кто, дескать, поборет его и наземь повалит, тот получит золотые часы с цепочкой, и тут же показывали их, один — одни, второй — другие. Однако осмотрительные мужики не решались — прошел слух, что «арап» заговоренный, водит дружбу с чертом — наведет еще порчу, не ходи.

— Ну вот, Иожко, тебе и часы, да еще и золотые, — сказал дед, — теперь только арапа побороть.