Избранное - [48]

Они помирились и какое-то время жили тихо.

Но Тонка была уже на пути к падению; познакомилась она и с другим старым холостяком, нотариусом, стала прибираться и у него и домой приносила еще больше. (Ей платили, и она брала). Мужу она собиралась взять служанку. Во всяком случае, предложила ему.

Дюрко отказался и от жены ушел. Домой он не появлялся неделями, спал на станции по углам, в депо; принесет жена поесть — хорошо, а нет — выпьет стакан водки, и довольно.

Приятели передавали ему уже самые достоверные слухи о неверности его жены, подзадоривали его, придумывали, что сделали бы на его месте, как любой из них сжил бы ее со свету, и изобретали изощренные способы, один страшнее другого. А другие за его спиной говорили, что это он сам довел ее до такого, вернее, его несчастье.

Вынести всего этого Дюрко уже не мог и ломал голову — как избавиться от насмешек и позора?

«Домой, в деревню!» — мелькала у него мысль. Но… даже в пастухи он не годится — подоить, загон переставить не сумел бы.

Он будто оглох, ослеп, голова была словно трухой набита — давит его, гнетет, а придумать что-нибудь толковое никак не придумает. Что же, наложить на себя руки или снова начать борьбу с жизнью?

Как дошел он до такого позора? Что теперь делать? Пока был трезв — ходил словно убитый, а напившись, плакал перед друзьями в голос и домой не показывался. В корчме, в смраде и крике, среди последних пьяниц, — вот где нашел он прибежище; иной раз напьется, а иной раз в рот капли не возьмет, упрется… А его и там допекали, — дескать, теперь, когда он дома не ночует, жене одной страшно, она и ходит к другим…

* * *

Пришел он раз вечером к жене и, плача, хотел ее поцеловать, обнять своими культями. Уговаривал избавиться от греха, уехать с ним в деревню, но она и слушать не стала. Пусть, мол, один едет, а она в прислуги пойдет. Снова и снова убеждал он жену, а та — нет и нет. Ни за что, ни «за твою деревню» не уедет из города. Что тут делать? Попросил он у нее трижды прощения, — мол, несчастье всему причина, не по своей вине дошел он до такой жизни, да еще и ее довел. Пусть простит, если ради него она это сделала, из-за нужды. Пусть поступает как знает, а он так дальше жить не хочет — и стал срывать с себя чужую одежду…

Но она — дескать, ты пьяный, что ли? — холодно его оттолкнула, со злостью выпроводила, хотя ее злость и не была настоящая — при его словах что-то тоскливо сжалось у нее в груди, будто змея укусила…

Дюрко Загон еще ночью, хотя мог бы проехать три остановки на поезде, пешком отправился в свою деревню.

У него твердая цель: хоть и бедно, но прожить самому и ждать жену, которая придет к нему, познав зло и возненавидев грех…

Перевод Л. Широковой.

Первые часы

Вот уже второй год, как ходил я из нашей деревни в городскую школу, а часов мне все не покупали. Правда, цепочка у меня уже была, и благодаря моим ухищрениям, по-разному пристегнутая, она выглядела каждую неделю по-новому, словно их было несколько; но мне приходилось краснеть, когда кто-нибудь из прохожих справлялся, который час, и я отвечал ему наобум. Дома из-за часов бывали крик и плач, а на мои приставания у бабушки всегда был один ответ: мол, в понедельник купит мне у прянишника самые большие, из кармана торчать будут.

Дедушка питал ко мне слабость, он-то, по крайней мере, пообещал мне их вполне серьезно, однако покупку всякий раз откладывал. Мол, мне и самому тоже надо на них кое-что скопить. К тому же на радванской ярмарке они обойдутся дешевле, чем в городе, вот тогда и купим.

На первые сэкономленные деньги, однако, мне пришлось купить копилку, и я начал копить снова. Но как только набралось несколько крейцеров, их у меня тут же все выпрашивали — то бабушка на соль, уксус, то дедушка на табак, когда у них не оказывалось «мелочи», обещая вернуть вдвойне. Но всякий раз давали не больше одного-двух крейцеров сверх того, приходилось довольствоваться и этим! Этак и за сто лет не наберешь на серебряные часы! Да и откладывать было нелегко — хотелось полакомиться и сладостями, которые изобретал деревенский лавочник, и сигаретами я уже баловался…

Недели за две до ярмарки я ежедневно извлекал из копилки деньги, пересчитывал их; «думаешь, они у тебя размножились», — посмеивались надо мной домашние, но больше сорока крейцеров никак не набиралось, хотя копил я все лето, да еще за сенокос двадцать крейцеров дали, да дедушка к именинам — еще десять. Это было все, что я скопил — на чем основывались пророчества о моем будущем, — и я разменял эти деньги на мелочь, чтобы их хоть на вид было побольше.

Радванская ярмарка по календарю длится дня три, на самом же деле она растягивалась тогда и на неделю. Народ из окрестных деревень, да и из городов, охотно покупает там товары, особенно зимнюю одежду. Всем охота сделать «ярманочные» покупки, продать что-то, а то и просто поглазеть, а молодежи потанцевать вволю, и в эту пору — так уж повелось — в деревнях будто метлой вымели: все на ярмарке. Людей собиралось столько, что стоило мне, протиснувшись в узкий проход между шатрами, расставить немножко локти — как меня уже несли шагов десять — двадцать, так что ноги даже земли не касались. Мы, мальчишки, часто развлекались таким образом, если не боялись потеряться или попасть не туда, куда хотели. В ту пору, о которой я рассказываю, учился я в школе в Быстрице, а в Радвани у меня было много родственников; иногда в непогоду я не шел вечером домой в деревню, а останавливался в Радвани.