Избранное - [46]

Сразу же и прислугу пришлось нанять, чтобы носила Дюри обед на железную дорогу. Да швейную машину жене, да свадьба, да часы с боем, — на все это ушла половина денег из родительского надела.

Ну, и на свадьбе тоже было все не слава богу.

Пришли отец, мать, брат с женой, крестный с женой, тетка с его стороны; с ее стороны вся ее городская родня, да еще приятели с железной дороги. Ну, скажу я вам, и речей там было, смешков да перешептывания; одни все хотели петь по-венгерски, другие сперва стеснялись, а хлебнув, грянули свои детванские, да еще разбойничьи:

Как меня по Детве

вели в каталажку, —

закрывал глаза я

рукавом рубашки… и т. д.[8]

Так уж пошло — и «заткнитесь!», и «что-о?», спасибо посаженому отцу да Дюрко, что все спокойно обошлось.

Молодым Загонам жилось хорошо. Молодая хозяйка, наведя со служанкой порядок, сварив обед, была свободна. Теперь она могла забежать к пани А. или пани Б. или присаживалась к машине и что-нибудь шила, а то и просто глядела в окно.

Шел год за годом, детей у них все не было…

Загоны над каждым грошом не тряслись и жили поэтому свободно, только вот не откладывали ничего. Лишь за братом оставались еще три с половиной сотни, вторая часть их доли; из нее он давал им семь с сотни. Эти деньги еще не трогали…

Так они и жили с года на год, как и первый год. Всем на зависть.

Молодая привыкла, что знакомые замужние женщины или приятели мужа шутя предлагали отдать ей своих детей, хоть по паре. Дескать, как пойдут дети, словно из мешка, то-то забот будет… У них еще есть время детей завести.

Так минуло для них в веселии и здравии, без забот и хлопот шесть лет. В любви себе жили, нужды не знали.

Между тем умерла мать; они были на похоронах и летом изредка на день-два наведывались к родным в деревню. Жена там, правда, долго не выдерживала, всюду ей мерещилась грязь, вонь, тухлая брынза. Даже есть толком там не могла. Кому не в привычку, тот и на рождество найдет муху в капусте, хоть бы это был и перец. Отец состарился, братнина семья разрослась, да и какими-то чужими стали они друг другу, гости не очень доверяли хозяевам, думая, что с них станут просить за жилье и стол. С бо́льшей радостью навещали бы они ее родню; та была, правда, «господская», но бедная, и ездить к ним было далеко. Жили они в городе, не заботясь ни о чем и ни о ком, лишь бы перед людьми в грязь лицом не ударить да жить в свое удовольствие.

К чему подробно описывать те шесть-семь лет, которые они прожили в покое и согласии? Без детей, что там может быть интересного? Что хорошего, если не было у них иной цели, лишь бы поесть вкусно, поспать сладко, и так изо дня в день, только иногда то муж с приятелями, то жена со знакомыми и соседками повеселятся, то вместе пойдут на танцы, на бал железнодорожников, на какую-нибудь комедию или на ярмарку в город…

Так прожили бы они до самой смерти, и я мог бы уже закончить рассказ.

Однако не ради того, что было до сих пор, начал я писать, а ради того, что последует.

* * *

Зло долго не мешкает. Дюри был тормозным кондуктором уже седьмой год, когда раз в трескучий мороз — они перегоняли вагоны — соскочил он выпить глоток можжевеловки, чтобы согреться, у него от холода уже все тело свело. Купил он и колбасы, булку, рассовал все по карманам тулупа и побежал на свое место. Вдруг ни с того ни с сего у него закружилась голова, и он упал между вагонами. Его не раздавило совсем, но оторвало правую руку выше кисти, а левая была сломана выше локтя, так что из мяса торчали кости.

Вот беда-то, Дюрко!

Прощай, легкая, привольная жизнь. Что будет дальше?

Он попросился не в больницу, а домой. Приходили доктора и из железнодорожной больницы, и другой, из города, перевязывали, резали, но ничто не помогало.

«Ради бога, только руку не отрезайте!» — умоляли они с женой докторов, когда те сказали, что нужно и левую руку отнять. Правой уже нет, как же он?.. В руке уже было заражение. Она гноилась, горела огнем и распухла как подушка. Поднялся сильный жар, едва успевали прикладывать к ране лед, Дюрко уже бредил. Отдавал команды, будто в армии, принимался петь детванские песни, «гой, овечка моя рогатая!», покрикивал на овец, твердил железнодорожные сигналы.

На четвертый день доктора сказали, что необходимо отнять и вторую руку, иначе к утру заражение дойдет до плеча, и Дюрко уже ничто не спасет.

Знакомые советовали Топке «подумать, — ведь что за жизнь будет с безруким мужем», нужно было как можно скорее решиться — дать ли ему умереть или разрешить отрезать и вторую руку, что тоже еще не было наверняка избавлении от смертельной опасности. Доктора тоже явно были, учитывая обстоятельства, безнадежность положения, за смерть Дюрко. Но Тонка не слушала никого, не раздумывая бросилась она перед доктором на колени и умоляла отрезать лучше руку, пусть останется каким угодно калекой, лишь бы не дать ему умереть.

Дюрко выздоровел.

Пока он лежал, Тонка верно за ним ухаживала, даже не думая о том, что у него нет рук и что не только сейчас, пока он болен, а до самой смерти ей придется его кормить, одевать и делать все, на что нужны руки. Где-то надо будет жить, как-то одеваться, что-то есть… Те же добрые знакомые снова утешали ее: мол, дадут ему такие специальные машинки, как руки, и все будет в порядке.