Избранное - [51]

— Лучше вы его поборите, а я уж подножку подставлю, — предложил я.

— Ну-ну, будет болтать-то, — вмешалась бабушка.

— Ты что, мать, думаешь, я такой уж слабый?! — начал раззадориваться дед. — Ну-ка, пустите меня поближе, я вот погляжу, каков он, погань черная, — он пробивался через толпу зевак. Те расступились и стали нас разглядывать. — Этого, что ли боитесь?! Да ведь он точно сучок горелый! Эка важность, тоже мужик нашелся! На что я старый, шестьдесят пять годков, а если б этак вот его схватил!.. — Он замахнулся палкой на балаган.

Зазывалы, увидев нас, обернулись.

— Ну, старый, давай, заходи.

Арап курил сигарету и усмехался.

Кто-то насмешливо выкрикнул:

— Ну же, дяденька, покажите ему!

Шутки посыпались со всех сторон.

Разъяренная бабушка от злости не успевала огрызаться, а дедушка тем временем уже поднимался по ступенькам; я взял у него из-под мышки пальто и шел сзади, дрожа от страха и нетерпения.

— Я-то знаю, как за него схватиться! — кричал дедушка — вино, расходясь по жилкам, все сильнее охватывало его радостным возбуждением, точно так же, как бабушку охватывала злость.

Она стащила его со ступенек вниз и принялась трясти и мотать из стороны в сторону; дед стал защищаться, ввязались и зеваки. Крик, суматоха — все глазели только на нас. Комедианты уже предвкушали заработок, арап похлопывал себя тросточкой по коротким красным штанам и растягивал в улыбке красные губищи, показывая белоснежные зубы; стоял такой крик и смех, что даже обезьянки, сидевшие на верху шатра, с любопытством наблюдали за нами. Бабушка дергала деда, тот сердито отбивался.

— Не поддавайтесь! — подбадривали его из толпы.

Я уже ревел вовсю, дедушка закатывал рукава — он-то, дескать, знает, как за арапа взяться. Народ уже стал покупать билеты и повалил в шатер — глядеть на борьбу. Комедиант пытался убедить бабушку, что арап положит деда наземь без всякого ущерба, только бы народу собралось побольше. Но дедушка боролся уже не с арапом, а с бабушкой. А пустив ее, стал грозить арапу палкой, словно тот был виноват, а народ знай потешался.

Наконец нас утихомирили жандармы. Дедушка рассказал и им, чего он хочет, а жена, дескать, не пускает, но те даже не улыбнулись, а только подталкивали его в спину — ступай, ступай домой.

Им дедушка перечить не стал и с громкими проклятьями двинулся вслед за бабушкой, то грозя палкой (бабушка при этом предусмотрительно отбегала), то поджидая меня и говоря при этом:

— Сын мой, ведь она меня перед всем народом осрамила… Погоди ужо, будет из твоей спины барабан, как домой вернемся!

Бабушка примирительно отвечала, дескать, она и не подумала бы ввязываться, «если бы ты с ровней силами мерялся, а то ведь с этим чудищем — чисто обезьяна — собрался драться на глазах всего народа, а еще старый человек, хозяин…». И она старалась восстановить мир.

Но дедушку не так-то легко было утихомирить, — когда мы уже выходили на дорогу, он остановился, перевел дух и вдруг повернул назад:

— А вот нарочно, чтоб ты знала, пойду и куплю ему часы. Мне какие-нибудь подешевле дайте, вот для этого мальчика.

Я тут же на месте поцеловал у него руку и заплакал от радости; еще издали я показывал часы бабушке (которая пошла за нами, чтобы мы еще с кем-нибудь не вздумали ввязаться в драку или не свернули в корчму). На часы она и не посмотрела, ни слова не сказала, но видно было, что она винила за «грех» и меня.

Когда мы проходили мимо балагана, дедушка не удержался и сказал:

— Пустила б ты меня, старая карга, я бы, может, его поборол, и золотые часы наши были бы, а за эти три с половиной золотых отдал, и почем знать — серебряные ли они еще…

— А почем ты знаешь, какие у того арапа могут быть заговоры? — Бабушка попала в самую точку, дедушка задумался — в самом деле, а вдруг…

Долго рассказывать, как добрались мы домой, да это к делу и не относится, как, впрочем, и многое другое из того, о чем я здесь упомянул, рассказывая, как мне достались мои первые часы.

Но о том, как их покупали, нам с дедушкой долго еще стыдно было вспоминать, не то что кому рассказать.

Перевод Л. Широковой.

Матушка Пуосткова

Тяжелые двери банка медленно отворялись, — казалось, их с трудом толкает ребенок. Робко оглядываясь, вошла женщина, покрытая деревенским платком. В руках что-то завернутое в платочек, как заворачивают наши женщины молитвенники.

— Добрый день вам желаю, — сказала тихим, боязливым голосом, испуганно оглядела большое помещение и неуверенно направилась к моему столу.

— Добрый день, матушка Пуосткова! Здравствуйте! С чем пришли к нам? — проговорил я, выходя ей навстречу.

Она развернула платочек и достала из него бумажку.

— Давайте сюда, — отозвался дежурный чиновник, увидев вексель. Я беру вексель, и она, растерявшись, бормочет, что бумага еще «не выправлена», еще нужно сумму записать.

— На сколько же вам выправлять? — спрашиваю я и предлагаю ей сесть.

— Да вот, кабы на три кроны, прошу покорно, как раньше, — отвечает она, как бы стыдясь своих слов. — Хлеб не продала еще, да в долг взяли. — И вытерла рот платочком.

— Хорошо, матушка, да вы садитесь, — уговаривал я ее, точно родную, и, взяв вексель и ручку с пером, наклонился над столом, расправляя смятую бумагу. Однако рука моя с пером повисла в воздухе.