Избранное - [38]

Утром, часа в три, уже поднялись, торопиться надо было, готовиться в четыре — в полпятого отъехать из деревни на избирательный участок.

V

Тонко с коллегами не стал сходиться. Каждый куда-то торопился, кто к куму, кто к соседу, кто просто к знакомым договориться насчет завтрашнего, кто даст телегу, кто с кем поедет, ну и, как водится, надо успеть стакан вина выпить за родное словацкое дело. И в обеих деревенских корчмах слышались словацкие песни, в обеих распевали словаки, назавтра утром собиравшиеся за мадьярона голосовать. Да и что только с человеком не сделает вино, деньги и господские посулы…

Иные женщины радовались, другие на своих благоверных злились, те, которые поглупее, держали сторону своих мужей, готовых хоть за черта голосовать.

Парни, подростки горланили под вечер возле корчмы, пели по деревне «Гей словаки», «Под Криванем солнце светит», кричали то «ильен»[7], то слова «слава, да здравствует!». До поздней ночи никто не ложился.

Наши выборщики и избиратели собрались у того самого верного мужика, довольные тем, что никто не отпал, мирно беседовали.

Тонко тоже туда заглянул (взять что-нибудь на полдник из заветной корзинки), потом вернулся, еще посидел и, пока светло было, прошелся вместе с остальными по деревне. Однако как стемнело, напала на него страх-тоска, все переживал, где и как ему ночевать придется.

— Нет ли у кого из наших избирателей отдельной комнатки, каморки какой-нибудь? Голова у меня разболелась, прилечь бы, да и переночевать тоже ведь где-то надо, — выспрашивал он каждого.

Нашлась и комнатка. Тонко пошел взглянуть. Хороший каменный дом в глубине двора. Тотчас велел он от того хозяина перенести сюда все свои вещи. Стояла в той комнатке и кровать с горкой подушек в белоснежных наволочках. Наверняка дочкино приданое. Извинившись за беспокойство, сказал хозяйке устроить ему все так, как просил; убрали все с высокой белой кровати, дали что надо, в тазик на столе налили воды, в кувшин тоже, занесли в дом полушубок, узел, корзинку и оставили ключ, — мол, когда спать захочет, может и изнутри закрыться.

Оставшись в каморке один, Тонко раскрыл ставни и двери и долго изучал, чистая ли комнатка, нет ли каких насекомых; показалось ему, правда, что прохладно тут, да уж ладно, и на том спасибо, и, наконец, успокоился. «Скорей бы все кончилось», — вздыхал он, приходя в себя после дорожных передряг и душевных волнений по поводу предстоящей ночевки. Заглянул, правда, еще раз к избирателям, однако всего на минутку, незаметно оттуда исчез и поспешил на квартиру.

Там подогрели ему уточку, чтобы холодная желудку не повредила, выпил он вина, предложил и женщинам, те, однако, отказались, потому что он к их пирогу не притронулся. Вскипятили ему чаю; поевши, закурил Тонко сигару и, полудремля, болтал матери с дочкой (отец был с избирателями) о чем угодно, только не о выборах. Дочь вышла на крыльцо, а мать, утомленная рассказами, клевала носом. Тонко, не зная, чем заняться, зажег свечу и побрел к себе в комнатушку отдохнуть от трудов выборных, собраться с силами к трудной утренней поездке. Будить себя не велел, думая, что все равно не уснет. «Однако рановато вставать придется, лягу-ка я, кто знает, когда усну», — решился он наконец. Положил под голову привезенную из дома подушку и предался воспоминаниям о жене, думая, как она там мучается в тревоге за него, видно, оба они всю ночь глаз не сомкнут. Взгрустнул он по родному гнезду. «Здесь и кровать какая-то высокая, хоть по лестнице взбирайся», — думал он, закуривая на сон грядущий сигарету.

Его чуть передернуло от озноба, он зарылся в перину, и сразу в голову его полезли мысли о верной простуде, насморке, воспалении легких, чахотке и бог знает о чем еще.

«За словацкое наше дело положусь на господа бога!» — вздохнул он набожно, осторожно докурил сигарету и задремал, начиная уже потеть.

В тревоге за свое здоровье и заснул.

На улице уже стихло, шум из корчмы сюда не доносился. Тонко спал, и даже маленькая мышка не тревожила его покой. Спокойной ночи!

VI

В шесть часов утра по улицам нашего городка потянулись вереницы повозок. Словацкие избиратели ехали с просветленными лицами, пели, рукоплескали. Мадьяронские словаки, те, что потрезвей, смущенно отводили глаза, не глядя на именитых горожан, а пьяные дерзко выкрикивали «ильен», словно стараясь перещеголять друг друга и презреть стыд.

Весь город был на ногах. Женщины, девицы в священном, патриотическом порыве готовы были обнимать и целовать наших мужчин, юношей, избирателей и выборщиков, особенно когда под словацким флагом с хвойными веточками на шляпах прошли сразу человек шестьдесят или восемьдесят из одной деревни. Глаза блестели, в груди теснило от радости и тревоги: кого же больше — их или нас…

Жена Тонко тоже выглядывала из окна, потом вышла на улицу, и общий порыв невольно захватил и ее. Но мысли ее были заняты ненаглядным Тонко — не случилось ли с ним чего в этом круговороте речей, песен, криков, успел ли он вздремнуть хотя бы. У проходящих деревенских она все допытывалась — не из Моцнин ли они. Одни говорили, что моцнинские уже прошли, другие возражали, добавляя, что неизвестно, по какой дороге они пойдут: ложбиной вроде ближе, да через город дорога лучше, наверняка сейчас покажутся.