Избранное - [30]
В услужение его отдала мать, и пока они с отцом были живы, старая хозяйка одевала Мацо и на табак давала, ведь он еще подпаском на летовье, как и все мальчишки, научился курить. Несколько золотых и матери Мацо доставалось, она брала из сыновьего заработка на праздник — по одному-два.
Родители его вскоре, едва ли не в одночасье, умерли, а следом за ними и старая хозяйка, и на пятый год ему уже не заплатили, а на шестой и уговора о службе не было, а Мацо все служил.
Его кормили, покупали сукно на одежу, обувку, подносили каждый день стопку водки, на табак он сам выпрашивал, так оно и шло год за годом.
После смерти родителей Мацо было собрался жениться, только ни одна девка не захотела идти за тугоухого и к тому же безобразного парня.
И в самом деле — лба у Мацо почти не было, глазки мышиные, нос пуговкой, приплюснутый, щеки растянутые на скулах, а верхняя губа вздутая, огромная, в три пальца, и оттопыренная, будто у него все передние зубы разом разболелись. Торчащие рыжие волосы, уши крохотные. И все-таки посватайся он как следует, мог бы жениться. Но Мацо, обидевшись, обругал девок и с тех пор на женщин и не смотрел.
Пока женихался, он еще следил за собой, брился, мазал жиром волосы, причесывал и стриг их. Но после тридцати совсем опустился. Умывался только по воскресеньям или когда хозяйка или служанки его, заросшего, грязного, прогоняли из-за стола. Он перестал причесывать волосы и только, когда они доходили до плеч, брал глубокую сковородку, надевал ее на голову и сам подстригался, чтобы не платить два гроша, или другие батраки стригли его и всегда озорства ради норовили сделать из него еще большего урода, чем он был на самом деле. Руки Мацо вытирал о брюки или шляпу, обувку не снимал, разве что когда ему что-то жало или требовалась починка. В лес и в поле и так сойдет, а когда приходилось в город ездить, он надевал длиннющий тулуп, который все закрывал.
Да и кому какое до него дело? Хозяину и подавно, лишь бы Мацо свою работу делал…
Целых двадцать лет был Мацо при лошадях: пахал, возил хлеб, сено, зимой — навоз, дрова, ну и хозяйку с хозяином в город.
Дел всегда хватало. Слуги, бывало, не успеют поесть в людской, рот утереть, как хозяин или хозяйка дают новые распоряжения, новую работу, да такую, что на три дня хватает.
Мацо сначала спал в конюшне, на парах, а когда тяжело стало забираться наверх, то устроил себе постель тут же, прямо рядом с лошадьми.
Лошадей Мацо любил, ходил за ними как за своими, заботился куда лучше, чем о себе. Не раз, с тех пор как хозяина выбрали старостой и им приходилось галопом гнать в город, Мацо, бывало, скидывал с себя все тот же черный тулуп и накрывал им взмыленных коней, а сам засовывал застывшие руки под мышки или хлопал ими об себя, притопывая ногами, пока хозяин задерживался у служных в комитатском доме.
Мацо возил хозяина с хозяйкой и в поле, и в луга, — они сильно растолстели и не могли, да и не к чему им было ходить пешком к работникам. И Мацо больше был господским кучером, чем батраком.
Хозяин жаловал его за то, что из шести лошадей Мацова пара была самая быстрая и красивая, и Мацо ловко ею правил, к тому ж был терпелив и ждать мог до бесконечности.
Когда его лошади состарились, хозяин купил новых, молодых. Однажды, под вечер, Мацо спешил на них в город за хозяином, молодые, не обученные еще кони понесли, перевернули бричку у плотины, и Мацо сломал ногу.
Хозяин поместил его в больницу, «мол, жалко было бы такого работника потерять, дома-то, может, хуже заживет».
Мацо скоро оправился, но стал прихрамывать, перелом был в колене, и оно после все время покалывало. Мацо остерегался ступать свободно на всю ступню и до самой смерти приволакивал вывороченную ногу и больше опирался на мысок.
С лошадьми ему стало трудно управляться, да и годы уже были не те, и его приставили к волам.
Но через несколько лет он так сдал, что уже не мог ярма на вола накинуть. Тогда хозяин решил отправить его в телятник, к коровам.
— Пускай попрыгает за ними на своей кочерге, — смеялись они с хозяйкой, советуясь о Мацо.
С ранней весны до осени Мацо пас коров, а зимой кормил, поил, ходил за ними.
Спал он теперь в телятнике и все не мог нахвалиться, что, мол, ему там не дует и спокойно с телятками.
А то, что он опять вернулся туда, где жил мальчишкой, к молодняку, Мацо даже не сознавал. Он был благодарен за всякую невольную перемену в своем житье, не задумываясь, что, отступая, опускается все ниже.
Отобрали у него коней — ладно: «и без того руки сводит». Отобрали волов — опять ладно: «ни запрячь толком, ни тяжелое поднять, ни борозду ровную проложить не могу… Все нога моя хромая! И на том спасибо господу богу, что так все обошлось, других-то, бывает, хуже уродует. Гей, Буренка, а ну, иди сюда, Собоня! Чтоб тебя черт побрал, я тебе покажу, как на чужом пастись! Тебе что, своего мало?» Он и не думал про свое унижение.
Проходя по полям, я часто останавливался поговорить и все подтрунивал над ним, а когда случалось бывать у старосты, мы вместе с нотаром смеялись над ним, донимая расспросами, когда же, мол, он женится, и все сватали ему всех подряд старых дев, вдов и одиноких.
