Избранное - [27]

Весной, как появилась первая травка, купила Чврликова молочного поросенка, Чврлик взял у Зингера двух телочек, и давай — копать, сажать, сеять, а как со всем покончил, отправились на заработки. Но домой ни гроша не принесли, потому что отрабатывали Зингеру за телок да за те десять гульденов, что остались должны. А коль хозяин весной работает на чужом поле, кто же свое будет пахать? Старались как могли, но свое поле только кой-как поковыряли; а ведь надо заплатить пахарю, да за зерно для сева — опять иди к мироеду. Вечер за вечером подсчитывали Чврлики, сколько они должны лихоимцу и смогут ли выплатить осенью. Надеялись: «Может быть, может быть…» Только бы господь бог фрукты уберег. Чврлик был толковым садоводом, и хотя сад маленький, но в урожайный год получал за фрукты до пятидесяти гульденов. Но этой весной даже как следует не почистил деревья, так, для видимости…

Пришла жатва. Урожай был не так плох, как в прошлом году, но все равно Чврлики сняли мало ржи и ячменя; один сорняк выдался на славу. «Ну вот, он нам и достанется, а остальное свезем Зингеру. Только бы картошка уродилась да капуста; фруктов много не будет, но все же кое-что. Дай бог, дай бог…» Зингер предложил Чврлику продать ему хлеб на корню, а им самим идти к нему жать, платить же он им будет, как и другим. Чврлик поначалу не соглашался, но когда жид добавил, что за фрукты, на которые «кто знает, может, нападет какая порча, и я понесу убытки», скостит с долга двадцать гульденов, — согласился без звука. «Двадцать гульденов за фрукты, сорок два — за ячмень и рожь, солома будет наша, — а долгу все равно еще около сотни останется! Боже милосердный! Помоги нам все это вынести, чтоб на старости лет было где голову приклонить, а дочери нашей не пришлось по людям ходить… Люди — злые… потеряем тогда дочь», — такой была каждодневная молитва Чврликовой. Отец вслух не говорил ничего, а думал то же самое. И знай работал да работал, в поте лица, с утра до ночи, так, что даже самые трудолюбивые работники сердились на него, упреждали — и так у тебя ноги больные, вот останешься убогим на старости лет… Но он работал пуще прежнего. Дочка, Жофка, пасла телят, носила им сорняки, жала меж кустов траву, сушила на зиму. Нарвать крапивы да одуванчиков для поросенка — тоже было ее заботой. Гусей пасти попросили соседскую девчонку, что и своих пасла.

Еда была скудная. Ох-ох, мало хлеба в нашей деревне! Помню времена, когда сами дома мололи ячмень, а из гнилой да вялой картошки пекла нам мать в золе коржики. Вот почти так же было и у Чврликов, и жили они одной мыслью — лишь бы поле и дом сберечь да от долгов избавиться.

Сразу же после жатвы Зингеру пришлось нанимать новых работников — старые не захотели у него оставаться: каждый год он обещал им, пока не возьмут задаток, что будет у них два свободных воскресенья — «и твое и мое», — а после не давал ни одного. Вот Зингер и спросил Чврлика, не знает ли тот кого-нибудь из других деревень, тутошние, мол, обворовывают его. Какая плата — сам знает. Чврлик обещал разузнать. Дома он рассказал жене, что Зингер ищет работников за такую-то плату.

Утром проснулась Чврликова и говорит мужу, что приснилось ей, будто они все трое батрачат у соседа.

— Да и я об этом думаю. Ведь нам еще сто гульденов надо отдать. Так, может, мы их отработаем, а, жена? Как-нибудь перебьемся год, чай, год служба не долга. Позора тут нет; каждый знает, какое наше положение, от чего мы хотим избавиться. А так скорее освободимся. Как-нибудь прокормимся, а что заработаем — отдадим в счет долга, — и, бог даст, через год все будет наше. Как думаешь?

У жены слезы так и хлынули; думает, думает, а голова словно глиной наполнена. Никак не может решиться, хотя с вечера уже все в душе пережила. Не боится она работы, не стыдится она, хозяйка, в батрачках ходить, только бы знать, что толк будет.

— А ты что скажешь, дочь моя Жофка? Не плачь, не надрывай мне сердце, — задрожал его голос.

— Тятенька, — подбежала Жофка к отцу; разом высохли ее слезы при виде слез отца, и сделалась она, точно каменная. — Пойдемте служить! Мама, я буду вам помогать управляться с коровами; спать не буду, только жить мы будем в своем доме! — быстро добавила она.

— Хоть бы ночевать дома, — сказал отец.

— Я согласна. Мама, скажите и вы «да», а если вас сомнения берут, то можем еще с кем посоветоваться…

«Может, у кумы спросить?..» — подумала мать.

Кума не стала отговаривать — была она женщиной бывалой — и с доводами Чврликов согласилась. Было решено идти на службу к мироеду.

Чврлик пошел и обо всем рассказал Зингеру. Тот не поверил и послал за его женой и Жофкой. Обе все подтвердили: Зингер ушам своим не поверил и сказал жене по-немецки: «Если они хотя бы вполсилы будут работать на нас, как на себя, мы заработаем на них за год на двести гульденов больше, чем на прежних работниках». (Хотя тех подгоняли палкой или он сам, или сын Давид.)

Слово за слово. Зингер с Чврликом дважды ударили по рукам, Рифка договаривалась с Чврликовой и Жофкой, и условились так: отец — к лошадям, плата — пятьдесят гульденов и содержание; мать — к коровам, сорок гульденов и все, что полагается; Жофка показалась Рифке слабенькой — платить ей будут восемнадцать гульденов и давать половину той еды, что будет получать мать. Одним словом, через год порвут оба векселя. Ночевать им разрешат дома, телки тоже останутся у Чврлика, а чтобы им не было холодно, Зингер готов поставить в хлев еще двух — сколько поместится.