Избранное - [20]

Задумавшись, она отвечала Самко невпопад, и тот поневоле переспрашивал. А в глазах у обоих слезы.

Как мог, утешал он ее — и ласковым словом, и обещаньями, и целовал-обнимал, но куда уж тут развеселить — не под силу было.

— Что с тобой, Зузка? Не заболела ли ты?

— Здорова-то я, здорова, да вот не по себе… — вздохнула она.

— Что с тобой? Скажи, не мучай меня.

— Ох, ничего. Да разве… Сердце у меня, сердце болит! — И с плачем положила она голову ему на плечо.

Самко не отставал с расспросами, пока она ему не призналась, что боится его любовь потерять.

— Вот и прошла моя печаль, солдатик мой родной, — обняла Зузка его за плечи, принуждая себя засмеяться.

Тут в избу вошла старостиха.

— Добрый вечер, — сказала.

Люди видели, что Самко в деревне, передали матери, а где ж ему еще быть, как не у Зузки.

Зузка вскочила в растерянности, не знала, поздороваться ли с той, что так ее обижала, выйти ли вон или еще что делать.

Самко тоже молчал.

У матери внутри все перевернулось при виде Зузки, которую сын ее обнимал, чуть не прокляла ее. Смерила она только Зузку с ног до головы злобным взглядом и, повернувшись к сыну, сказала вроде бы спокойно:

— Вот где ты? Ну что, забрали тебя? — не выдержав, расплакалась.

— Что же вы плачете-то? Разве не хотели вы, чтоб духу моего здесь не было? — без жалости проговорил Самко.

— Как ты можешь… Ведь я тебе мать, — зарыдала старостиха и молить стала Самко, упрашивать, чтоб унял он гордыню, прощения у отца попросил. Мол, тот смирился малость и не так гневается уже.

— Дальше-то ведь хуже будет, — говорила. — Отпадешь ты ему от сердца совсем, а ведь он отец тебе, да и ты еще мальчишка.

На самых слабых струнах играла.

— Не пойду я. Больно мне, что нет у вас для Зузки слова доброго.

— Да кто ж ей чего сделал? А? — прервала его мать.

Тут Зузка осмелела:

— Не заступайся за меня, Самко. Иди, ведь мать зовет.

— А кто же за тебя заступится, коли не я? — спросил Самко.

Тут-то старостиха и не сдержалась, съязвила:

— Да уж есть кому заступиться, вона какая красавица.

И столько в словах ее ехидства было, что понял все Самко. Только потому и не выгнал мать из чужого дома, что осталась еще в нем детская любовь к ней. Однако домой идти наотрез отказался.

А мать просила его зайти, хоть одежку какую взять, мол, смотреть стыдно, старосты сын, а весь в грязном, нестираном.

— Пусть тому стыдно будет, кто этому виной. Ничего, не в лохмотьях хожу, да и не буду, покуда здоров. А на службе казенное дадут.

Самко ведь теперь и стирал себе сам, а переодеться-то было не во что. А костюм его, хоть и праздничный был, за работой с деревом, да на нарах пообтрепался.

— Чего слова попусту тратить, — ничего не выйдет, это б и вам и отцу перемениться надо было б. Сказал — не пойду, и это мое последнее слово.

— Помогай тебе бог, как и ты нам эти два месяца, — угрожающе заключила старостиха и ушла.

— Самко, может, сходил бы? А там видно было б… — промолвила Зузка.

— Чего ж видно? Хорошего от них ждать нечего, и так натерпелся, а пойду — и того хуже будет.

— А все из-за меня, — вздохнула Зузка.

— Из-за тебя, счастье ты мое, — схватил ее за руку Самко, — да я в огонь и в воду за тебя пойду, но в обиду не дам ни злым людям, ни родне моей, — и расцеловал Зузку в обе щеки.

Ближе к вечеру пошла Зузка к скотине, чтоб хозяев хоть этим ублажить. Ей еще надо было ряднину подрубать, а ведь она от полудня с Самко была, ни стежка и не сделала.

Самко пошел тропкой вдоль ручья. Снега у тропинки уже не было, стаял.

Не успела Зузка коровам, овцам корм задать да напоить, и хозяева вернулись, Штефан с Цедилковой.

— Ну, вот, — начала бабка, — наш-то Штефко хоть сейчас жениться может.

— Не мучайте меня, дай бог, пускай женится, — ответила Зузка и еще что-то добавила, старуха и примолкла.

Штефан рта не раскрывал, все курил, к вину-то не привык, бедолага, а подносили ведь много…

Пока Зузка доила, Самко дожидался на дворе.

Потом вышли они за околицу, а вернувшись с темнотой, за домом дождались полночи и прокрались к Зузке в каморку.

Чтобы Самко не проспал, говорили до утра. А едва забрезжил рассвет, собрался Самко уходить:

— С богом, вечером опять забегу на часок-другой, жди!

— Приходи, Самко, приходи, — Зузка тихонько прикрыла дверь и только тогда ненадолго прикорнула.

IX

Сенокос!

Солнышко едва задремлет — и снова уже из-за леса поднимается. А погода! Разве тут дома усидишь?

Луга оживают, вся деревня там. До́ма только старые, да малые, да больные.

Шум, песни, крики не умолкают ни днем, ни ночью.

Вечером глянешь с холма — сотни огней перед тобой, это косари в поле ночуют, чтоб поутру, по росе, пока солнышко не припекает, приняться за дело, ведь

С росой, по рассвету

косьба — лучше нету!

Женщины уже затемно идут домой — надо скотину накормить, да косарям еды, табаку, вина на день припасти.

А вон кто-то бежит, да не тропинкой, а через кусты боярышника, по камням, по воде, поспешает в деревню. И свету ему не надобно. Пока другие спать укладываются, соберется быстро, а часа через два-три, все еще только первые сны видят, он уже обратно тут как тут.

Повалится и уснет, утром не добудишься.

Да это ж наш Самко, ну и другие парни, что прошлой ночью кто перышко со шляпы, кто платочек, кто колечко, а кто и стыд позабывши, этой ночью у суженой искали, да и на другую ночь снова собрались идти.