Избранное - [19]

И у хозяев прежней ласки она уже не видала…

Обижать ее, правда, не обижали, но из-за всех этих дел и пересудов глядели на нее Штефан, а старуха особенно, как на чужую, просто как на батрачку. Только и знали приказывать.

Понимал Самко — до добра это не доведет, если будут они с Зузкой в их доме видаться, да и разговор с ними его тяготил. Потому и не пошел он туда на третий раз, а встретился поговорить с Зузкой за деревней. Вечером пошли они на гулянье, да бывшие ее подружки, что на Самко виды имели, косо на нее поглядывали. Они и оттуда ушли.

— Скорей бы уж весна, чтоб было куда пойти.

— Весной ты солдатом будешь. Нет, уж лучше хоть бы эта весна и вовсе не приходила. Не пережить мне разлуки, — со слезами признавалась Зузка.

— Ты что! Переживешь, оба переживем. Как набор скажут, я сразу же пойду. Писать друг другу будем, так время и пролетит, — утешал ее Самко.

Вечером, пока Зузка хлопотала по хозяйству, Самко сидел в корчме. Потом они снова встречались и ворковали на завалинке до самой ночи.

А когда все ложились спать, Зузка, замирая от страха, что Штефан или старуха услышат, впускала Самко в свою каморку, а чуть свет, невыспавшаяся, выпускала потихонечку, чтоб не вызвать пересудов.

Так оно и тянулось до самого набора.

Самко был парень стройный, рослый, и по разговору, и по всему видно было, что из хорошего дома.

На комиссии только под мерку встал да разок повернулся — сразу «Tauglich!».

Все. «Годен». Глаза у него туманом застлало, в голове застучало и ноги сразу как деревянные стали. Одежку подхватил, и куда с ней — и не скумекает. А на душе одна печаль: «Сиротинушка ты моя, на кого же я тебя оставлю? Заберут меня у тебя, что же мне без тебя делать на белом свете!»

С трудом оделся, верхнюю пуговицу уже пятый раз пробовал застегнуть, все не давалась никак. Руки трясутся, сам не свой.

Капрал к нему подошел, привел в чувство.

— А ну, давай сюда, тут оденешься, — и развернул за плечи в коридор, где держали новобранцев, что в полдень присягать должны.

— Пустите его, я за него поручусь, — и капрал оставил Самко в покое.

Самко оглянулся и увидел нотара из их деревни. Сидел он вместе с другими нотарами и старостами в сенях.

Был там и его отец. Сидел у стола, подперев голову ладонями, не поднимая глаз. По нему видно было, что смешались в душе его злоба и любовь прежняя. Думал ведь он Самко от службы освободить, если б не спутался тот с проклятой Пастушкой.

Самко хотел было подойти, нотара за доброе слово поблагодарить, но, увидав отца, смутился. Нотар знал, когда присягать будут, и махнул Самко рукой:

— Ступай, к часу вернешься — присягу принимать будете.

— Само собой, — ответил тот и вышел на улицу.

Куда же податься? Дружки, те, кого взяли, и те, что оставались, звали по стаканчику вина выпить, но он не пошел. Эх, к Зузке бы побежать с невеселой новостью, да вот присяга…

Так и бродил он по городу неприкаянный.

За Штефана, как вы уже знаете, бабка хлопотала, чтоб освободили его. Вся в слезах стояла она у ворот управы и, если кто знакомый выходил, каждого насчет Штефко выспрашивала. Хотела было даже наверх пройти «к господам», да не пустили ее.

А оказалось — зря слезы проливала: Штефко не взяли даже на два месяца, сказали, что «швах», мол, хилый то есть.

То-то радости было, когда он вышел.

Бабка сама в корчму его затащила, мяса, вина спросила, угощала всех — своих и чужих. Лучше ей было обеих коров лишиться, чем Штефко в военной форме увидеть.

Меж тем рекруты уже и присягу приняли и разошлись кто куда. Одни подались в корчмы, другие песни на улице распевали. Только Самко сразу свернул с главной улицы и припустил к Зузке.

Штефан, другие парни, которых не взяли, веселились с рекрутами до самого вечера. Домой отправились с криком, с песнями, шли длинным рядом, обняв друг друга за шею.

Матери вели подвыпивших мужей. Подружки, сестры, вдоволь наплакавшись, тянулись за парнями.

VIII

Когда в тот день рано утром старуха со Штефаном ушли в город, Зузка осталась дома одна.

Без конца в окошко выглядывала, не идет ли Самко, сбегала и в деревню узнать, кого забрали.

Она и пела, и плакала, и молилась, только б Самко не взяли, да все понапрасну.

Самко, едва сдерживая слезы, ввалился в избу.

Зузка уже бежала ему навстречу, в грудь ему уткнулась, а он прижал ее, да только и смог вымолвить:

— Солдат я.

— Вот и все, — со стоном вырвалось у нее.

Деревенские ей о том и раньше сказали, но она не хотела поверить.

Долго и молча стояли они обнявшись и плакали, пока кто-то мимо окна не прошел.

Отпрянули они друг от друга, а потом долго еще сидели без слов.

Самко хотел рассказать, как, услышав это страшное «Tauglich», он стал сам не свой, как к ней спешил, да от горя слова выговорить не мог.

Да разве скажешь лучше, чем он сказал уже слезами и горячим пожатьем рук!

Ну а Зузка?

Ей-то каково было? Одна она сама о том рассказала бы. Верила она Самко, каждому его слову верила, но три года — долгий срок, глядишь — все переменится.

И почему это девчат в армию не берут? Вот бы пойти сейчас с ним, чтоб всегда быть рядом.

Или знать хотя бы, кого попросить, чтоб не брали его!

Сказала бы, что сирота она, одна на целом свете, никому-то до нее дела нет, был у нее Самко, и того хотят отнять.