Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы - [27]

Пальцы, льняная косица.

Мимо проходят живые.

— Что тебе, Анька?

      — Не спится.

Ангел больничный за шторой

Светит одеждой туманной.

— Я за больной.

      — За которой?

— Я за детдомовской Анной.

Кузнец

Клянусь, мне столько лет, что наковальня

И та не послужила бы так долго,

Куда уж там кувалде и мехам.

Сам на себе я самого себя

Самим собой ковал — и горн гашу,

А все-таки работой недоволен:

Тут на железе трещина, тут выгиб

Не тот, тут — раковина, где должна бы

Свистеть волшебной флейтой горловина.

Не мастера ты выковал, кузнец,

Кузнечика ты смастерил, а это

И друг неверный, и плохой близнец,

Ни хлеба от такого, ни совета.

Что ж, топочи, железная нога!

Железная не там открылась книга.

Живи, браток, железным усом двигай!

А мне наутро — новая туга…

Новоселье

Исполнены дилювиальной веры

В извечный быт у счастья под крылом,

Они переезжали из пещеры

В свой новый дом.

Не странно ли? В квартире так недавно

Царили кисть, линейка и алмаз,

И с чистотою, нимфой богоравной,

Бог пустоты здесь прятался от нас.

Но четверо нечленов профсоюза —

Атлант, Сизиф, Геракл и Одиссей —

Контейнеры, трещавшие от груза,

Внесли, бахвалясь алчностью своей.

По-жречески приплясывая рьяно,

С молитвенным заклятием «наддай!»

Втащили Попокатепетль дивана,

Малиновый, как первозданный рай,

И, показав, на что они способны,

Без помощи своих железных рук

Вскочили на буфет пятиутробный

И Афродиту подняли на крюк.

Как нежный сгусток розового сала,

Она плыла по морю одеял

Туда, где люстра, как фазан, сияла

И свет зари за шторой умирал.

Четыре мужа, Анадиомене

Воздав смущенно страстные хвалы,

Ушли.

   Хозяйка, преклонив колени,

Взялась за чемоданы и узлы.

Хозяин расставлял фарфор.

   Не всякий

Один сюжет ему придать бы мог:

Здесь были:

   свиньи,

   чашки

   и собаки,

   Наполеон

   и Китеж-городок.

Он отыскал собранье сочинений

Молоховец —

   и в кабинет унес,

И каждый том, который создал гений,

Подставил, как Борей, под пылесос.

Потом, на час покинув нашу эру

И новый дом со всем своим добром,

Вскочил в такси

   и покатил в пещеру,

Где ползал в детстве перед очагом.

Там Пень стоял — дубовый, в три обхвата,

Хранитель рода и Податель сил.

О, как любил он этот Пень когда-то!

И как берег! И как боготворил!

И Пень теперь в гостиной, в сердцевине

Диковинного капища вещей

Гордится перед греческой богиней

Неоспоримой древностью своей.

Когда на праздник новоселья гости

Сошлись и дом поставили вверх дном,

Как древле — прадед,

   мамонтовы кости

На нем

рубил

хозяин

топором!

Вестник 1966–1971

«И я ниоткуда…»

И я ниоткуда

Пришел расколоть

Единое чудо

На душу и плоть,

Державу природы

Я должен рассечь

На песню и воды,

На сушу и речь

И, хлеба земного

Отведав, прийти

В свечении слова

К началу пути.

Я сын твой, отрада

Твоя, Авраам,

И жертвы не надо

Моим временам,

А сколько мне в чаше

Обид и труда…

И после сладчайшей

Из чаш —

   никуда?

«Когда вступают в спор природа и словарь…»

Когда вступают в спор природа и словарь

И слово силится отвлечься от явлений,

Как слепок от лица, как цвет от светотени, —

Я нищий или царь? Коса или косарь?

Но миру своему я не дарил имен:

Адам косил камыш, а я плету корзину.

Коса, косарь и царь, я нищ наполовину,

От самого себя еще не отделен.

«Я по каменной книге учу вневремéнный язык…»

Я по каменной книге учу вневремéнный язык,

Меж двумя жерновами плыву, как зерно в камневерти,

И уже я по горло в двухмерную плоскость проник,

Мне хребет размололо на мельнице жизни и смерти.

Что мне делать, о посох Исайи, с твоей прямизной?

Тоньше волоса пленка без времени, верха и низа.

А в пустыне народ на камнях собирался, и в зной

Кожу мне холодила рогожная царская риза.

Зима в детстве

I. «В желтой траве отплясали кузнечики…»

В желтой траве отплясали кузнечики,

Мальчику нá зиму кутают плечики,

Рамы вставляют, летает снежок,

Дунула вьюга в почтовый рожок.

А за воротами шаркают пильщики,

И ножи-ножницы точат точильщики,

Сани скрипят, и снуют бубенцы,

И по железу стучат кузнецы.

II. Мерещится веялка

А в доме у Тарковских

Полным-полно приезжих,

Гремят посудой, спорят,

Не разбирают елки,

И сыплются иголки

В зеркальные скорлупки,

Пол серебром посолен,

А самый младший болен.

На лбу компресс, на горле

Компресс. Идут со свечкой.

Малиной напоили?

Малиной напоили.

В углу зажгли лампадку,

И веялку приносят,

И ставят на площадку,

И крутят рукоятку,

И сыплются обрезки —

Жестянки и железки.

Вставай, пойдем по краю,

Я все тебе прощаю.

То пóд гору, то в гору

Пойдем в другую пору

По зимнему простору,

Малиновому снегу.

«Тогда еще не воевали с Германией…»

Тогда еще не воевали с Германией,

Тринадцатый год был еще в середине,

Неведеньем в доме болели, как манией,

Как жаждой три пальмы в песчаной пустыне.

У матери пахло спиртовкой, фиалкою,

Лиловой накидкой в шкафу, на распялке;

Все детство мое, по-блаженному жалкое,

В горящей спиртовке и пармской фиалке.

Зато у отца, как в Сибири у ссыльного,

Был плед Гарибальди и Герцен под локтем.

Ванилью тянуло от города пыльного,

От пригорода — конским потом и дегтем.

Казалось, что этого дома хозяева

Навечно в своей довоенной Европе,

Что не было, нет и не будет Сараева,

И где они, эти мазурские топи?..

«Позднее наследство…»

Позднее наследство,

Призрак, звук пустой,

Ложный слепок детства,

Бедный город мой.

Тяготит мне плечи

Бремя стольких лет.