Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы - [26]

Утренней звездой.

II. Флейта

Мне послышался чей-то

Затихающий зов,

Бесприютная флейта

Из-за гор и лесов.

Наклоняется ива

Над студеным ручьем,

И ручей торопливо

Говорит ни о чем.

Осторожный и звонкий,

Будто веретено,

То всплывает в воронке,

То уходит на дно.

Имена

А ну-ка, Македонца или Пушкина

Попробуйте назвать не Александром,

А как-нибудь иначе!

   Не пытайтесь.

Еще Петру Великому придумайте

Другое имя!

   Ничего не выйдет.

Встречался вам когда-нибудь юродивый,

Которого не называли Гришей?

Нет, не встречался, если не соврать.

И можно кожу заживо сорвать,

Но имя к нам так крепко припечатано,

Что силы нет переименовать,

Хоть каждое затерто и захватано.

У нас не зря про имя говорят:

Оно —

Ни дать ни взять родимое пятно.

Недавно изобретена машинка:

Приставят к человеку и глядишь —

Ушная мочка, малая морщинка,

Ухмылка, крылышко ноздри, горбинка, —

Пищит, как бы комарик или мышь:

— Иван!

   — Семен!

      — Василий!

   — Худо, братцы,

Чужая кожа пристает к носам.

Есть многое на свете, друг Горацио,

Что и не снилось нашим мудрецам.

Румпельштильцхен

Румпельштильцхен из сказки немецкой

Говорил:

   — Всех сокровищ на свете

   Мне живое милей!

   Мне живое милей!

   Ждут подземные няньки,

   А в детской —

   Во какие кроты

   Неземной красоты,

   Но всегда не хватает детей!

Обманула его королева

И не выдала сына ему,

И тогда Румпельштильцхен от гнева

Прыгнул,

   за ногу взялся,

Дернул

   и разорвался

В отношении: два к одному,

И над карликом дети смеются,

И не жалко его никому,

Так смеются, что плечи трясутся,

Над его сумасшедшей тоской

И над тем, что на две половинки —

Каждой по рукаву и штанинке —

Сам свое подземельное тельце

Разорвал он своею рукой.

Непрактичный и злобный какой!

Русалка

Западный ветер погнал облака.

Забеспокоилась Клязьма-река.

С первого августа дочке неможется,

Вон как скукожилась черная кожица.

Слушать не хочет ершей да плотвиц,

Губ не синит и не красит ресниц.

— Мама-река моя, я не упрямая,

Что ж это с гребнем не сладит рука моя?

Глянула в зеркало — я уж не та,

Канула в омут моя красота.

Замуж не вышла, детей не качала я,

Так почему ж я такая усталая?

Клонит ко сну меня, тянет ко дну,

Вот я прилягу, вот я усну.

— Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,

Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

Актер

Всё кончается, как по звонку,

На убогой театральной сцене

Дранкой вверх несут мою тоску —

Душные лиловые сирени.

Я стою хмелён и одинок,

Будто нищий над своею шапкой,

А моя любимая со щек

Маков цвет стирает сальной тряпкой.

Я искусство ваше презирал.

С чем еще мне жизнь сравнить, скажите,

Если кто-то роль мою сыграл

На вертушке роковых событий?

Где же ты, счастливый мой двойник?

Ты, видать, увел меня с собою,

Потому что здесь чужой старик

Ссорится у зеркала с судьбою.

Лазурный луч

Тогда я запер на замок двери

своего дома и ушел вместе с другими.

Г. Уэллс

Сам не знаю, что со мною:

И последыш и пророк,

Что ни сбудется с землею

Вижу вдоль и поперек.

Кто у мачехи-Европы

Молока не воровал?

Мотоциклы, как циклопы,

Заглотали перевал,

Шелестящие машины

Держат путь на океан,

И горячий дух резины

Дышит в пеших горожан.

Слесаря, портные, прачки

По шоссе, как муравьи,

Катят каторжные тачки,

Волокут узлы свои.

Потеряла мать ребенка,

Воздух ловит рыбьим ртом,

А из рук торчит пеленка

И бутылка с молоком.

Паралитик на коляске

Боком валится в кювет,

Бельма вылезли из маски,

Никому и дела нет.

Спотыкается священник

И бормочет:

   — Умер бог, —

Голубки бумажных денег

Вылетают из-под ног,

К пристаням нельзя пробиться,

И Европа пред собой

Смотрит, как самоубийца,

Не мигая, на прибой.

В океане по колена,

Белый и большой, как бык,

У причала роет пену,

Накренясь, «трансатлантик».

А еще одно мгновенье —

И от Страшного суда,

Как надежда на спасенье

Он отвалит навсегда.

По сто раз на дню, как брата,

Распинали вы меня,

Нет вам к прошлому возврата,

Вам подземка не броня.

— Ууу-ла! Ууу-ла! —

   марсиане

Воют на краю Земли,

И лазурный луч в тумане

Их треножники зажгли.

Пауль Клее

Жил да был художник Пауль Клее

Где-то за горами, над лугами.

Он сидел себе один в аллее

С разноцветными карандашами,

Рисовал квадраты и крючочки,

Африку, ребенка на перроне,

Дьяволенка в голубой сорочке,

Звезды и зверей на небосклоне.

Не хотел он, чтоб его рисунки

Были честным паспортом природы,

Где послушно строятся по струнке

Люди, кони, города и воды.

Он хотел, чтоб линии и пятна,

Как кузнечики в июльском звоне,

Говорили слитно и понятно.

И однажды утром на картоне

Проступили крылышко и темя:

Ангел смерти стал обозначаться.

Понял Клее, что настало время

С Музой и знакомыми прощаться.

Попрощался и скончался Клее.

Ничего не может быть печальней!

Если б Клее был немного злее,

Ангел смерти был бы натуральней.

И тогда с художником все вместе

Мы бы тоже сгинули со света,

Порастряс бы ангел наши кости!

Но скажите мне: на что нам это?

На погосте хуже, чем в музее,

Где порой вы бродите, живые,

И висят рядком картины Клее —

Голубые, желтые, блажные…

Четвертая палата

Девочке в сером халате,

Аньке из детского дома,

В женской четвертой палате

Каждая малость знакома —

Кружка и запах лекарства,

Няньки дежурной указки

И тридевятое царство —

Пятна и трещины в краске.

Будто синица из клетки,

Глянет из-под одеяла:

Не просыпались соседки,

Утро еще не настало?

Востренький нос, восковые