Избранное - [43]

4

Студенткой она снимала угол у одинокой старухи, жившей в рабочем предместье. Еще быстрая, худенькая, с ласковым морщинистым лицом, с легкими седыми волосами, которые она не любила прятать под платок, старуха казалась приветливой и добродушной, но на самом деле была сущей змеею: в одиннадцать вечера закрывала ворота, пряталась сама за многочисленными засовами и задвижками — и хоть в подворотне ночуй. В подворотне Нина не ночевала, но на лавочке однажды до утра просидела — хорошо, что время летнее было. Или старуха говорила: «Я в город съезжу. Ты меня не дожидайся, ложись. Изнутри закройся, я вторые ключи беру». Но вскоре возвращалась, жаловалась: «На автобус не сядешь — давка. Постояла, постояла, да и плюнула», и принималась за ревизию: пересчитывала куски в сахарнице, на свет разглядывала банки с вареньем, со вздохом, ласково спрашивала: «Вишневое-то, Ниночка, сильно приглянулось? Не распробовала, поди, как следует, не успела?»

Нина бледнела и, до слез ненавидя старуху, говорила:

— Дарья Семеновна! Что я, варенья в жизни не видела?

Дарья Семеновна, строго поджав губы, обрывала:

— Не ной. Может, и не видела, может, и не пробовала. А место свое знать будешь. Иди на кухню, да свет долго не жги. Норову больно много, а с норовом надо одной жить.

Живности Дарья Семеновна не держала: ни кур, ни свиней, ни какой-нибудь захудалой козы скуки ради, даже кошки не было в доме; и объясняла это так: «Мне самой немного надо, а скотину попробуй прокорми. Жилы вытянешь». Тем не менее с Нины брала двадцать пять рублей в месяц да еще заставляла мыть полы, колоть дрова, таскать воду, — за книги Нина садилась, изрядно умаявшись. Но от старухи не уходила, со странной покорностью терпя ее самодурство, словно верила, угадывала — за терпение это рано или поздно воздастся.

Ох, как же переменилась Дарья Семеновна, когда на побывку приехал ее внук Костя, тихоокеанский моряк! Преобразилась в добрейшую старенькую бабушку, для которой внук — свет в окошке, последняя радость, последнее утешение в этой затянувшейся жизни. Поубавилось морщин на лице, побелело оно, зарумянилось, прибавилось живого, искрящегося блеска в уставших холодных глазах, голос стал непритворно мягким, ласковым и рассыпчатым: «Костенька, сиди, сиди, я сама; Костенька, попробуй вот курник — курочку свежую купила, у деревенской бабы сторговала; Костенька, ты вот здесь, здесь, подле меня сядь, этак-то я на тебя еще не смотрела», — и все эти радостные причитания сопровождались каким-то бессильным робким смехом, будто Дарья Семеновна боялась надоесть Костеньке: соберется он, не погостив толком, да и укатит обратно, на свой Тихий океан.

И к Нине Дарья Семеновна переменилась: «Ниночка, садись с нами; Ниночка, ты куда побежала не поевши — ну-ка, ну-ка, оладьи с пылу с жару отведай; Ниночка, брось ты эти книги — сходили бы вон с Костей в кино или прошлись бы — теплынь-то какая».

Нина все ей простила и радовалась за нее: «Вот ведь, может человеком быть! Без родни-то сердце онемело — вон чо, вон чо, как хлопочет. Как бабушка моя покойная. Не наглядится, не нарадуется на внука».

А хлопотать было ради кого. Невысок, но строен Костя, широкогруд, не шея, а медный лиственничный ствол, кудрявый, белокурый, зубы будто только что надраены, скулы аккуратны, крепки, весело глянцевеют от избытка здоровья, прямой, может быть, чересчур четких линий нос, глаза дымчатые, ласковые…

Костя отнесся к Нине с покровительственно-братской сердечностью: «Повезло бабушке на юнгу. Ниночка, давай помогу. Хлеб нарежу, разолью сам. Как успехи в учебе и личной жизни? В норме? Ну, молодец, порадовала краснофлотца. А то страну защищаешь, а сам все думаешь: как там Ниночка-то? Двоек бы не нахватала да от женихов отбилась. Есть женихи-то? Да-да-да, трави давай, отнекивайся. Ну, я их отважу, — задымились ленивой грустью Костины глаза, он погладил Нинины косы сильной тяжелой ладонью. «Ниночка, не мучь меня, Ниночка пойми меня, Ниночка, мне грустно без тебя», — пропел он и, не стесняясь Нины, не замечая ее, как не замечал бы сестру, стянул форменку, стянул тельняшку — открылась Нине белая, мощная, в лепных сгустках мышц грудь тихоокеанского моряка, и на ней золотистый пух…

— Полей мне, Ниночка. Только от души.

Нина зарделась, застигнутая не смущением, а впервые испытываемым удовольствием видеть белое, сильное мужское тело. Она засмеялась, взяла ведро с водой, ковшик и вышла во двор. Она смеялась и когда окатывала крутую Костину спину, наслаждаясь его охами, стонами, вскриками, вместе с ним переживала восторг под струями колодезной, тяжелой от донного холода воды.

Вечером моряк предложил:

— Ниночка, выбирай: кино или танцы? Но сразу и честно предупреждаю: даже «Яблочко» не умею.

Конечно, Нина выбрала кино, и, конечно же, моряк купил билеты на последний сеанс, и места оказались в последнем ряду.

В жаркой, душно-влажной темноте зала Нина все-таки замерзла: закоченели руки, ноги, чуть зубами не начала прицокивать, но удержалась, стиснула так, что занемели скулы. Странное волнение, поначалу заморозившее ее, угнетало все более и более — Нине сделалось страшно. Чтобы прогнать страх, успокоиться, она сбивчиво, горячечно зашептала, не раскрывая рта: «Ой, какая же я дура! Чего боюсь, чего?! Нет, что-то будет — вон как трясет всю! Никогда раньше такого не было!»