Избранное - [37]

Кто запретит ему любоваться женщиной? Никто и не увидит, тем более Янош. Можно взять ее за руку, дружески обнять за плечи. Во хмелю ему чудилось, что он близок к цели, надо только не упустить случай, и эта желанная, более чем когда-либо желанная женщина будет принадлежать ему.

Представляя себе это, он скрежетал зубами. Ох, будь проклята эта жизнь, эта женщина и безумец, о ней помышляющий.

Потом пришли заботы и радости власти, одно желание подавляло другое. Поначалу казалось, что руководить — дело нехитрое. Крестьянин — не дурак, не тупая скотина, чтобы не понимать: на хорошо обработанной земле обильно родится пшеница и кукуруза, — стало быть, надо хорошо обрабатывать землю. Но не прошло и двух месяцев, как заботы возросли. У сельсовета — одни интересы, у членов кооператива — другие. Сельсовет добивается, чтобы все работы проводились в срок, а члены кооператива хотят работать на своих приусадебных участках. Сельсовет стоит за большие цифры в планах, члены кооператива — за маленькие. Да и среди самих членов кооператива мнения расходятся. Свинари требуют, чтобы построили новый хлев: им работать будет легче, увеличится приплод свиней, уменьшится падеж, а другие и слушать о таких капиталовложениях не желают. Всяк отстаивает свои мелкие интересы, все ждут от председателя и руководства разумных решений, а как тут быть, если ему наплевать и на новый хлев, и на рост урожайности и доходов? Для Ульвецкого одно было важно — что он председатель; по утрам его ждет бричка, в город на совещания он ездит на машине кооператива, подписывает документы, дает аванс, ставит людей на одну или другую работу. Вот она жизнь, а вовсе не то, что засело в голове у нескольких тупоголовых болванов.

Это — главное. И Жужка — главное. Второй месяц она соломенная вдова, ее муж вернется весной. Ну, поупорствует, поломается Жужка немного, не впустит его в дом; ну, позовет к себе жить вдову Иштвана Такача, чтобы не оставаться одной. Но все это чепуха. Янош Гал, этот пронырливый дурак, одержимый, сейчас на курсах, а в случае чего он сумеет с ним справиться. И в конце концов, кто тут председатель, он или не он?

За те полгода, пока председателем был Ульвецкий, жизнь в «Мичурине» вроде бы изменилась к лучшему, но и к худшему тоже. Не вполне понимая, в чем тут дело, парторганизация относилась к Ульвецкому с недоверием, хотя иногда и хвалила.

После тяжелого года руководить кооперативом было непросто. И все же «Мичурин» добился высоких урожаев, все его члены выработали годовую норму, на трудодень выдавали более двух килограммов пшеницы, у всех было молоко, кукуруза, корма — не в изобилии, правда, но народ не бедствовал, а сильно нуждающимся даже платили аванс. Крестьяне порой роптали, но на руководство не жаловались. Трудовая дисциплина ослабела — это верно, но и то сказать — для чего она зимой? Люди все равно слоняются без дела, только инвентарь ремонтируют, подолгу спят да в правление ходят с просьбами, авось перепадет чего-нибудь.

К Шандору Ульвецкому ходили с просьбами не напрасно. Кто просил аванс, как правило, получал его.

— А что? Зерно в закромах еще есть. Первым делом надо помочь человеку, а уж госпоставки как-нибудь выполним. Государство не голодает, а у Кароя Вига нет ни пучка соломы, печку топить нечем.

Кому выносили выговор за нарушение дисциплины, тоже шел к председателю. Покачав головой, тот обычно отменял выговор: каждый ведь может оступиться, — кто не ошибается?

Для любителей просить и жаловаться не было председателя лучше, чем Шандор Ульвецкий. Больше просили, чем жаловались. Тут же, единолично, без участия правления решив вопрос, он говорил бухгалтеру или кассиру:

— Выдайте-ка этой женщине немного ячменя, я подпишу, вы только составьте акт.

В уезде требовали лишь отчет. Поздно начали сев? А кто это проверит? Если сообщить, что поздно начали, «Мичурин» попадет в число отстающих, у бригадиров отберут знамя. Подмигнув, он говорил бригадиру:

— Ну, товарищ Вереш, как у вас дела? Сотня хольдов еще осталась? Но ведь это будет сделано, не так ли?

Разумеется, к тому времени, когда отчет придет в уезд и пришлют, быть может, проверщиков, сев уже закончат.

В страду Ульвецкий был неумолим. За свою жизнь он твердо усвоил: кто крадет день во время пахоты, покоса, прокладки оросительного канала, тот причиняет непоправимый вред, — прощать этого нельзя: мотыга, плуг, коса не должны простаивать, надо обработать как можно большую площадь. В эту пору в нем просыпался азарт: случалось, выхватив косу из неловких рук, он сам показывал, как надо косить. Люди видели это, и Ульвецкий старался, чтобы видели и рассказывали другим. Так председатель прослыл ревнителем общественного добра, ведь каждый сбереженный в страду час на вес золота.

А за письменным столом он ухитрялся за тот же час бросить на ветер тысячи форинтов. С крестьянина, которого на прошлой неделе ругал в поле за нерадивость, он снимал выговор за недельный прогул. И делал это умышленно, страшась перемен к лучшему. Пока не перевелись лентяи, он мог пользоваться у них популярностью, иметь больший вес, чем партийная организация; и что бы ни происходило в «Мичурине», он, Шандор Ульвецкий, там первый человек, к нему идут члены кооператива, с ним обсуждают все вопросы.