Избранное - [15]

К ним подошел фельдфебель, отодвинул плечом капитана и встал перед маленьким старым табунщиком. Немцу пришлось наклониться немного вперед — пастух был значительно ниже ростом. Так он стоял, стройный, красивый, светловолосый парень, и глядел с минуту куда-то вдаль холодными голубыми глазами, а потом вдруг наотмашь ударил старика по лицу. Капитан поднял брови, удар ему понравился, немец, видно, знал в этом толк.

Андраш Буйдошо сначала побелел от удара, потом лицо его вспыхнуло, он облизнул бескровные губы и снова расправил плечи.

— Это нам не впервой, — сказал он.

Два его сына стояли в нескольких шагах от него. За ними пятеро пастухов. Стояли, смотрели: не пора ли пускать в ход палки? Настал ли момент? И вообще, что будет?

Иштван Вереш снова выругался, сплюнул и заорал на табунщика:

— Опомнись, Андраш, черт бы тебя побрал, ведь ты… ты…

Кровь хлынула ему в лицо, Вереш замолчал, испугался, как бы удар не хватил. Только глаза его, налитые кровью, бегали взад-вперед. Как ты мог допустить такое, боже милосердный, ведь это я все натворил, и я смотрю теперь, как они расправляются с ним.

— Минуту дает на раздумье, — перевел капитан слова фельдфебеля.

— Я сказал уже, господин капитан. Я не пойду.

— Почему не пойдете? Вы что, с ума сошли?

— Может и так, господин капитан. Очень может быть.

— Что с вами?

— Со мной ничего, господин капитан. Со мной ничего уже не случится. Только вот табун, он никуда не пойдет. И я не пойду. И никто. Табун здесь в степи должен быть, он погибнет, если его угнать. Да и мне не жить, если с ним уйду, так уж лучше здесь…

Фельдфебель завернул рукав, взглянул на часы, выждал минуту, потом, не торопясь, вытащил из кобуры пистолет и дважды разрядил его в грудь Андраша Буйдошо. Маленький сухой старик, не издав ни звука, упал замертво.

Фельдфебель приказал подымать табун. Пастухи, напуганные, не посмели и слова против сказать. Они набросили седла на верховых лошадей, на вьючных наскоро погрузили пожитки, и через час один из них, назначенный старшим табунщиком, распустил плеть и погнал табун в сторону Полгара.

— А вы идите, — Иштван Вереш повернулся к двум мальчикам, двум сыновьям убитого Андраша Буйдошо. — Идите. Вашего отца мы отвезем в Дебрецен и там похороним. Он при муниципалитете служил… и теперь при исполнении… Ну, сиротки, ступайте.

Вдвоем с кучером они подняли мертвого табунщика а отнесли в коляску. Теперь его можно было принять за важного господина, который, развалясь, сидит на заднем сиденье, вот только рот у него был перекошен.

Мальчики ничего не сказали. Балинт, сжав губы, смотрел прямо перед собой, потом всхлипнул, по щеке поползла слеза.

Янош строго прикрикнул на него:

— Не реви. Не реви, говорю тебе, а то получишь у меня.

Он одернул на себе армяк, взял за руку младшего брата, повернулся спиной к муниципальному советнику, и они пошли на юго-запад, в сторону Собосло, домой. За их спинами утихал топот снявшегося табуна, и сами они уходили все дальше, пыль пусты скоро поглотила их, их голоса, фигуры, и на месте стойбища не осталось ничего и никого — только мертвый Андраш Буйдошо на заднем сиденье коляски, кучер и Иштван Вереш, который, долго глядел вслед удаляющимся сыновьям Буйдошо, а потом перевел взгляд на мертвое тело старого пастуха. Было очень тихо, и в этой тишине Иштван Вереш, всегда веселый, шумный и здоровый как бык человек, вдруг остро почувствовал, что здесь сейчас что-то умерло, ушло безвозвратно и окончательно. Умер не только Андраш Буйдошо, а целый мир, в котором он жил и которому радовался; погибла страна. Все кончено, подумал он с горечью и ожесточением и направился к хортобадьской корчме, чтобы напиться там, но теперь уже до бесчувствия, до беспамятства, чтобы растворить в вине комок боли, который так сжимал сердце, что Вереш едва мог перевести дыхание; в такие минуты человек начинает думать: не стоило родиться, не стоило жить.

А два мальчика тем временем шли рядом, молча, ничем не нарушая тишины пусты. Казалось, они просто идут куда-то спокойным, размеренным шагом, не чувствуя усталости, не сбиваясь с того темпа, который пожирает километры, как огонь. К вечеру они добрались до Собосло, достали спрятанный под навесом ключ, открыли дверь пахнувшей плесенью хибарки, в которой вот уже три года после смерти матери почти и не жили, вошли, сели, уставились в землю. Янош время от времени сплевывал на утрамбованный земляной пол, как бы показывая: теперь он старший в доме, он мужчина и все, что касается их двоих, это теперь его забота, беда и мука.

Что с ними будет? Никто этого не знает, и гадать об этом не стоит.

Позднее, вечером, Балинт, проголодавшись, да и тяжело, и непривычно было сидеть так долго не двигаясь, снова начал плакать — без слез, только жалобно скуля, как маленький щенок, который боится.

— Не реви, — снова сказал Янош. — Не реви, кому говорю.

— Я… я не реву.

— Ничего, не пропадем.

— Наш папка, — всхлипывал младший.

— Не реви, все равно не воскресишь его.

— Теперь и мы умрем…

— Сказал тебе, замолчи.

— Яни, и никого у нас нет, никто нам не поможет.

— Есть.

— Кто? Кто нам поможет? Никого нет.

— А пуста? Она как и была, так и осталась наша.