Избранное - [32]

Бросив Балджид в степи в кромешной тьме, он скакал куда глаза глядят, скакал неведомо куда, и теперь он, Сангарил, сам не знал, кто же он — человек или зверь. Так очутился он на обрывистом берегу перед красным от глины, бесновавшимся внизу Ононом. Паром стоял без движения. Да, собственно, дальше ему некуда и незачем было двигаться.

Какое-то время Сангарил смотрел на беснующуюся реку. Потом спешился. Разнуздал коня и напоил его. Зачерпнул рукой себе воды. Она неожиданно оказалась вкусной. Минуту-другую он шел по Красному лугу, ведя за собой коня. Потом остановился, отвязал от тороков сумку, вытащил две бутылки китайской водки. Перед тем как выпить, покропил привычным жестом сначала на четыре стороны света, потом еще раз, между ними. При этом он вовсе не думал ни об обычае, ни о том, что почитает таким образом мать-землю, ее духов. Все вокруг утратило для него смысл раз и навсегда. Он еще не решил, какой казни подвергнет себя за то, что унизил и бросил Балджид, но это было ему предначертано, предопределено. Как внезапный смерч, его собственная жизнь взвихрилась потоком грехопадений, отвратительных обстоятельств. Да, эту цепь нужно разорвать, нужно заставить себя принять последнюю «радость». И все-таки незаметно решение созрело: то ли он сам, то ли кто-то другой свершит эту казнь, но казнь должна свершиться. Все, что случилось, — было, и потому смерть тоже должна быть. Водки уже не оставалось. Рассудок все более терял способность колебаться, страшиться, цепляться за воспоминания прошлого. Осталось одно: заполнивший все вокруг плач, истошный вопль. Вот от чего поскорее нужно освободиться. Шатаясь, Сангарил подошел к краю Красного луга. Стремительные воды Онона, казалось, звали и манили его, обещая единственное спасение от обступившего мрака. Конь его фыркнул, и Сангарил понял это как просьбу: «Один не ходи». Словно все было продумано заранее: он расстегнул дэли, завязал своим поясом коню глаза. Потом закружил коня на месте, как это бывало, когда он трогался от коновязи в каком-нибудь айле, рванул с места, не своим голосом закричав «ха-ай», и во весь опор помчался по берегу.

2

Было начало лета 1929 года. Семейство почтенной Сэрэмджид расположилось на летнем стойбище у речки Нугастай. Дети ее за минувшие пять лет подросли, вытянулись, теперь они могли жить без чужой помощи. Старшему сыну Баатару исполнилось восемнадцать, он был хозяином в доме. Еще недавно Сэрэмджид не смела даже подумать, что придет такое время, когда ее осиротевший выводок, ее дети станут на ноги, выйдут в люди. Сколько тайком плакала она, когда в иной день, казалось, уже не было сил терпеть. Босая, голодная, закабаленная, сколько вынесла она ради того, чтобы дети стали людьми. Позже она никак не могла поверить, что безвозвратно ушли времена, при которых бедняк остается бедняком до конца своих дней.

Баатар оборудовал летнее стойбище у Нугастая вместе с младшими братьями и сестрами. Это было его первое настоящее дело, в котором он проявил мужской ум и смекалку. Старый и новый дом, оказавшись рядом, стояли как немые свидетели того, что немало лет прошло в жизни их хозяев и что дела в этом айле пошли на поправку. Может быть, Баатар намеренно поставил новый дом рядом со старым, чтоб заметней было. Старый — приземистый и продуваемый всеми ветрами, он покосился набок, дверь в нем такая низкая, что непонятно, как человек мог входить в нее. Но и старому дому нашли применение: крышу покрыли лиственничной корой и сделали в нем помещение для дойки. Новый сложили из янтарных, свежеоструганных ровненьких бревен. На крыше сосновая дранка, а к нарядной, аккуратной двери ведет настоящее крыльцо. Оба дома обнесены добротной оградой. Столбы прочные, хорошо скрепленные между собой, каждый четвертый оплетен красным свежим ивняком — на ветках еще кое-где зеленеют листочки. За домами соорудили навес для коров, а для телят — маленький сарайчик. Имущества у них было мало. Рядом с сарайчиком стояла кожемялка да единственный деревянный возок. Во дворе проложены две дорожки. Навоз собран в кучу. По всему видно, что дети у Сэрэмджид старательные. Под крышей нового дома ласточки уже успели свить себе гнезда. Баатар гордился, что их летнее стойбище он оборудовал здесь, на широкой, солнечной террасе, несколько удаленной от остальных стойбищ. Выросший в бедности, сиротой, этот горячий юноша стремился изо всех сил воспитывать в себе мужское достоинство, ни в коем случае не попадать к кому-либо в зависимость. Как бы ни было трудно, он всегда держался стойко. В нем, в его сердце жило чувство гордости, его укрепляло сознание, что он полноправный гражданин революционного государства, и он знал, что в будущем ему откроется еще более счастливая и удивительная жизнь. Так будет, будет непременно, верил он. Порукой тому, самым бесспорным доказательством служила судьба его старшей сестры Сэмджид, ее путь к знаниям, к культуре.

Когда в начале лета в хангае[45] ласточки вьют гнезда, одно блаженство ходить босиком по молоденькой траве, по земле, уже хорошо прогретой солнцем. Дети, только что приехавшие на летнее стойбище, были просто счастливы. Вчетвером они играли на берегу Нугастая, когда увидели спускавшегося по склону горы всадника. Они узнали старшего брата и наперегонки бросились к дому. Брат ездил в сомонный