Избранное - [3]

Бегущий из мира страстей дервиш не похож на пустынножителя, нет, он выпрыгивает из самой схватки, он зажмуривается посреди сечи, где белые рубахи заливает красная кровь, он обнаруживает безысходность вмешательства, зная, что не вмешаться еще страшнее: это «врезалось бы мне в память».

Но лишь символическое мгновение шейх Ахмед Нуруддин выдерживает в своей спасительной духовной крепости. Арест брата разом возвращает его к миру реальному. Проклиная свою любовь, вынуждающую его просить за осужденного, проклиная себя, свою робость и свою судьбу, шейх идет спасать ближнего своего.

Начинается его мука, начинается трагедия действия.

Как только просишь о милости сильных мира сего, у них делаются невидящие глаза. Муселим, кади и муфтий — вот три ступени унижения, которые проходит дервиш, три встречи, три разговора, развернутые в тройную пытку. Муселим грубо и зловеще отказывает дервишу, почти угрожая ему. Сладкоголосый кади издевается над ним, цитируя Коран (этот разговор сделал бы честь иезуитам); дервиш бессилен пробить эту слащавую завесу. Больнее всего, однако, третий отказ — может быть, потому, что в муфтии еще сохранились следы простого человека: старик оживился, обрадовался, что его растормошили… и так же быстро заскучал, слушая дервиша. Стекленеющий взгляд муфтия страшнее всего именно потому, что в нем нет злоумысла — просто бесконечная скука заурядности.

Потом, позднее, дервиш отомстит всем троим. Муселим сбежит от него в страхе. Кади умрет под ногами толпы, освободит дервишу свое кресло. И даже муфтию дервиш отплатит тою же монетою — скучающим, безразличным взглядом. Но между мстящим героем финала и проклинающим себя просителем первой части романа — пропасть, которую этот человек как-то умудрился же перескочить… Судьба героя не была бы столь трагичной, если бы он, скажем, восстал против бесчеловечной власти,— это была бы, пожалуй, героическая эпопея вполне традиционного плана. Но дервиш, я говорил уже, наделен трагической остротой зрения. Он видит не только зло в людях, но видит также, что никто из людей не хочет быть злым. Они все, даже трое «всесильных», пытаются избежать осложнений и больше всего на свете хотят, чтобы проситель не вынуждал их к отказу. Человек не зол, но бесконечно слаб и далек от другого человека. Он вовсе не ищет случая предать и даже не тогда предает, когда его прямо вынуждают к этому. Он предает как-то по инерции, по невольной мягкости, он настолько размягчен страхом, что и сам не замечает, как предает. Человек — одуванчик, дунь — и нет его. Если бы хоть себе он мог казаться крепким! Если б он мог быть слепо счастливым, как слепо счастлив бывал в молодости сам дервиш, когда, будучи солдатом, врубался в строй врагов, покрываясь их и своей кровью,— тогда действие заменяло ему духовный стержень…

Тема и предмет философского исследования Меши Селимовича — человек, лишенный стержня, лишенный веры, оставшийся наедине со своей тленностью, «тварностью», бессилием, когда человека покидает пьянящий экстаз битвы и он ощущает всю гибельность охватившего его бездействия.

В остроте переживания этих «пограничных состояний» улавливается сложный психологический комплекс, связанный на югославской почве с понятием «боснийский характер». История Боснии поразительно контрастна (недаром она воплотилась у Селимовича в символической фигуре безногого силача). Это единственная югославская область, для которой турецкое иго обернулось почти поголовным омусульманиванием. До Хорватии турки не дошли, в Словении не удержались — регионы эти были отчасти прикрыты, охвачены австрийским влиянием, вместе с которым успел окрепнуть в этих краях и католический дух. В Сербии так же цепко держалась ортодоксия православная, там тоже не было вакуума; устояла и компактная Македония. Не устояла только Босния, расслабленная богумильскими ересями, расчлененная горными хребтами, отсеченная ими от моря. Была одна отдушина — Дубровник: там сохранялась торговая республика, что-то вроде Венеции или нашего Новгорода Великого,— недаром Дубровник и дубровчане становятся для Селимовича как бы полюсом свободы, вольной любви и духа странствий, своеобразным возрожденческим просветом, после которого еще тягостней ощущается атмосфера духовного ига, легшего на боснийцев.

Но именно Босния оказалась основным очагом борьбы югославов против гитлеровцев. Для Селимовича участие в этой патриотической борьбе стало главным событием жизни. Он родился за четыре года до «выстрела в Сараеве» (выстрел Гаврилы Принципа часто служит в Югославии чем-то вроде точки отсчета при исчислении нынешней исторической эры). Селимович был студентом-философом, потом учителем. С 1941 года стал бойцом первого призыва, из тех, кого потом назвали почтительным в Югославии словом первоборцы. В «Воспоминаниях» он описывает свой первый арест: его, молодого учителя, усташи ведут в тюрьму, он смотрит в глаза встречным, эти люди отлично его знают — один отвернулся, другой опустил голову. Рассказывает он и о потере брата. Коллизии «Дервиша и смерти» не философские изыскания отрешенного ума, здесь — сама жизнь…