Избранное - [220]

Я задал ему тот же вопрос, что и Шехаге: где Рамиз?

Он улыбнулся:

— Не в крепости.

— Много ты мне сказал.

— Больше тебе и не требуется.

Рассуждение Османа о ненависти оставили в моей душе тяжелый осадок. Что за жизнь у этих людей, думал я по дороге домой, какое непрекращающееся напряжение, каждый шаг и каждое слово строго отмерены и рассчитаны, а сколько сил отнимает стремление проникнуть в замыслы противника! Пытка, а не жизнь! На что уходит время! Для простых мыслей и чувств, для заботы о чем-либо, помимо спасения собственной шкуры, не остается места. Мы видим их силу, мощь, богатство, и знать не знаем об их несчастье, о постоянном страхе, они боятся себя, боятся других, боятся того, кто выше, боятся того, кто ниже, боятся того, кто умнее, подлее, ловчее, боятся тайны, тени, мрака, света, ложного шага, правдивого слова, боятся всего, всего на свете!

Стоит ли в таком случае удивляться их злобности!

Неужто и я завяз бы в этой дьявольской трясине, если бы каким-то чудом меня занесло на их путь? Наверняка. И понятия бы не имел, что за беда меня постигла: ведь и они не представляют себе, что можно жить по-другому.

И еще как можно! Пусть иной раз без хлеба, зато без ненависти, без постоянной дрожи и страха. Я могу позволить себе роскошь отдаться беспричинной радости, сильному чувству, необдуманно что-то сказануть, безрассудно поступить. У меня достаточно времени для простых, обычных мыслей, чувств и дел. Достаточно времени для себя — такого, какой я есть. И я собираюсь — правда, слишком уж долго! — жить мирной человеческой жизнью.

Их мысли постоянно заняты либо тем, кого они не любят и кто люто ненавидит их, либо тем, знакомым или незнакомым, кто готовит им западню ^{7}. Они всегда в состоянии войны, избавление им может принести только смерть.

А у меня в мыслях любимая жена (почему она сегодня такая сердитая?), а в сердце — детская радость: первый снег! Я гляжу на него с изумлением, словно вижу впервые в жизни, а он падает густыми хлопьями, набрасывая на город белое покрывало.

Незначительные мысли, незначительные ощущения, но насколько я с ними богаче! И явились-то они мне, похоже, для того, чтоб своей невинностью защитить от мрака их жизни.

Загребая стоптанными башмаками мокрый снег, навстречу мне шел Махмуд.

— Куда направился?

— Никуда. Хожу просто. Видишь, снег.

-Я говорил с Османом о тебе. Он жалеет, что так получилось. Столько народу набежало, он совсем голову потерял.

Обрадовался бедолага — в который раз!

— Может, сейчас пойти?

— Не стоит, давка страшная. Я сам видел его мельком. Успел только спросить про тебя.

— Тогда завтра?

— Лучше завтра.

Бедный мой Махмуд, и завтра будет то же самое, и завтра слуги не пустят тебя в дом. Но по крайней мере до завтра тебя будет согревать надежда. И на что тебе они? Мы не для них, и что касается меня, то и слава богу!

И я снова вернулся к приятным мыслям, прерванным встречей с Махмудом.

Первый снег, тихий разговор, глупое детство, зябкое счастье, мечта о прекрасном. Зайду за Тияной, пойдем бродить по заснеженным улицам, я стану рассказывать ей о детстве, нет, о том, как я люблю ее, как радуюсь тому, что живу на свете. Будем бродить — беспричинно, радоваться — беспричинно, смеяться — беспричинно, вернее, по одной-единственной причине — мы живем и любим друг друга. Да и есть ли причина важнее?

Тияна только вернулась откуда-то с посудой в руках.

— Ты где была?

— Раздала соседским ребятам, что Шехага прислал.

— И хорошо сделала.

— Конечно, хорошо. Я в милостыне не нуждаюсь.

Похоже, у нее сегодня день гнева. Дурное настроение не прошло.

— Это не милостыня,— сказал я спокойно.— Обычай такой.

— Ненавижу обычаи, которые унижают.

— Что с тобой сегодня?

Ничего, ответила она ледяным тоном, а вот что со мной? Она всегда одна, слова не с кем молвить (дальше — все наизусть знаю!), а ведь и она человек, нельзя же всю жизнь разговаривать со стенами! И чем только она согрешила перед господом богом, за что он покарал ее и что она сделала мне такого, отчего я так плохо к ней отношусь? От всего отреклась, забыла родных, отказалась от своих привычек, забросила друзей и знакомых — все ради меня. Я же ни от чего не отказался. Пропадаю невесть где и невесть с кем, у меня какие-то свои заботы, которые я таю от нее, по целым дням меня нет, про байрам не забыл, а она все свое мало-помалу позабудет и останется одна, как тростинка в чистом поле. В среду была ее слава, николин день, двадцать лет она проводила этот день с близкими, а в эту среду с утра до ночи просидела одна, все глаза выплакала — не из-за семейного праздника, а из-за своей незадавшейся судьбы. Почему не сказала? А разве обо всем надо говорить? Что ж, я сам не вижу? О Махмуде я пекусь, о Рамизе пекусь, о Шехаге пекусь, а о ней и думать не думаю. Она любую перемену во мне видит, малейшую тень на лице не пропустит, а я ничего не вижу, что бы с ней ни происходило. Привык, что она всегда ко мне внимательная, и даже замечать перестал, сама виновата, избаловала меня, скрывает все свои горести, нехватки всякие, недомогание — лишь бы не тревожить меня, не огорчать. Так хоть бы я это видел и понимал, все легче было бы. Другие мужья увиваются вокруг своих жен, угождают им, не знают, чем и побаловать. Она в этом не нуждается, говорит об этом потому, что знает, как другие живут. А как я к ней отношусь? Повел ли ее куда-нибудь поразвлечься? Никуда. Сделал ли ей что-нибудь приятное за эти два года? Ничего. Точно она служанка, а не жена. Мужчины вообще грубияны и эгоисты, внимательны только поначалу, пока не обвыкнут, а стоит жене подурнеть, как вот она подурнела, тут же бегут из дому. Она знает, и не нужно ей об этом говорить, по всему видно, я ее больше не люблю, и она не удивится, если услышит, что я завел себе любовницу. Но она этого не потерпит, как другие жены, она уйдет, уйдет куда глаза глядят, даром что у нее ничего и никого нет, в служанки пойдет, а унижать себя не позволит.