Избранное: Романы, рассказы - [13]

Мы все с удивлением подняли глаза, потому что он внезапно замолчал, стоя поодаль от нас, у окна.

Ботаник Эшквид вынул свою лупу, наклонился над глобусом и громко сказал, чтобы сгладить неприятное впечатление, которое вызвали в нас последние слова Радшпиллера:

— А реликвия-то — скорее всего подделка и изготовлена, похоже, в нашем столетии: все пять частей света, — он показал на Америку, — все до одной представлены на глобусе.

Сколь бы трезво и обыденно ни прозвучала эта фраза, но она не в силах была ослабить то ощущение подавленности, которое овладело нами безо всякой видимой причины, и это чувство с каждой секундой нарастало, переходя в тревожное ощущение угрозы.

Внезапно какой-то сладкий одуряющий запах, напоминающий аромат черемухи или волчьего лыка, распространился по комнате.

«Это веет из парка», — хотел было сказать я, но Эшквид опередил меня в моей судорожной попытке стряхнуть с себя надвигающийся кошмар. Он ткнул булавкой в глобус и пробормотал что-то вроде: странно, что такой крохотный пункт, как наше озеро, нанесен на карту, и тут у окна вновь зазвучал голос Радшпиллера, с пронзительной издевательской интонацией:

— Почему же меня больше не преследует во сне и наяву образ Его Высокопреосвященства великого кардинала Напеллюса? Ведь в Codex Nasaraeus — в книге голубых монахов-гностиков, написанной за двести лет до Рождества Христова, — стоит пророчество для неофитов: Тот, кто до самого конца дней своих будет орошать это мистическое растение своей кровью, тому оно будет верным спутником и сопроводит его ко вратам вечной жизни; но отступнику, который вырвет его, оно заглянет в лицо его, став как смерть, и тогда дух отступника отправится странствовать во мраке, пока не придет новая весна! Что сталось с ними, с этими словами? Неужто они умерли? Говорю вам: предсказание, которому тысячи лет, вдребезги разбилось об меня. Отчего же он не приходит, чтобы я мог плюнуть в его лик — этот кардинал Напел… — Булькающий хрип вырвал последние звуки этого имени из уст Радшпиллера, я увидел, что он обнаружил голубое растение, оставленное на подоконнике ботаником, когда тот вечером пришел с прогулки, и неотрывно смотрит на него. Я хотел было вскочить, подбежать к нему…

Возглас Джиованни Браческо остановил меня: под иглой Эшквида пожелтевшая пергаментная оболочка глобуса распалась, как лопается кожура перезревшего плода, и перед нами во всей своей наготе предстал большой гладкий стеклянный шар.

А внутри него — выполненная с поразительной искусностью, непостижимым образом запаянная внутрь фигурка кардинала, во весь рост, в мантии и шапке, а в руке жестом человека, который несет зажженную свечу, он держал растение с пятиконечными цветками, голубыми со стальным отливом.

Скованный ужасом, я едва смог повернуть голову и посмотреть на Радшпиллера.

С побелевшими губами, с помертвевшими чертами лица стоял он у стены — прямой и неподвижный, как статуэтка в стеклянном шаре, — и точно так же, как и она, держал в руке голубой ядовитый цветок и остановившимся взглядом смотрел поверх стола, прямо в лицо кардинала.

Только блеск его глаз говорил о том, что он еще жив. Мы, все остальные, поняли, что дух его безвозвратно погрузился во мрак безумия.

Эшквид, мистер Финч, Джиованни Браческо и я на следующее утро расстались. Безмолвно, без слов прощального привета; последние жуткие часы этой ночи были слишком красноречивы для каждого из нас, чтобы не сковать обетом молчания наши языки.

Долго еще бесцельно и одиноко скитался я по свету, но никого из них с тех пор не встречал.

Один-единственный раз, через много лет, судьба занесла меня в те края: от замка остались теперь лишь стены, но среди замшелых каменных развалин повсюду высились под палящими лучами солнца, куст за кустом, необозримые голубые заросли со стальным отливом: тот самый Aconitum napellus.

Визит И. Г. Оберайта к пиявкам-жизнесосам Перевод И. Алексеевой

Мой дед навеки упокоился на кладбище всеми забытого городишки Рункеля. На надгробном камне, густо поросшем зеленым мхом, под полустершейся датой сияют золотые буквы, объединенные в крест и столь яркие, будто они высечены только вчера:

«Vivo» означает «Я живу» — вот как переводятся эти слова, а сказали мне это, когда я был еще мальчишкой и впервые прочитал надпись, и она так глубоко запала мне в душу, словно сам мертвец прокричал мне это слово из-под земли.

«Vivo» — «Я живу» — странная надпись для надгробия!

Она и сегодня еще отзывается во мне, и когда я думаю об этом, со мною происходит то же, что и тогда, когда я стоял перед нею: внутренним взором вижу я моего деда, с которым, в сущности, никогда в жизни не был знаком, — как он лежит там внизу, целый и невредимый, сложив руки и закрыв глаза, ясные и прозрачные как стекло, широко раскрытые и неподвижные. Как человек, оставшийся нетленным в царстве тлена, кротко и терпеливо дожидающийся воскресения.

Я наведывался на кладбища в разных городах, и всегда мною руководило едва внятное, необъяснимое для меня самого желание вновь прочитать на одном из надгробных камней то самое слово, но лишь дважды довелось мне обнаружить его — один раз в Данциге, а другой — в Нюрнберге. В обоих случаях неумолимое время стерло уже имена; в обоих случаях «vivo» сияло первозданной свежестью, словно само это слово исполнено было жизни.