Избранное: Романы, рассказы - [11]

Мы молчали.

— Но в них заключен еще один, особый смысл, — внезапно он впал в состояние неистового беспокойства, — я имею в виду — в наших забавах. Я не сразу, только очень постепенно начал понимать это: тонкий духовный инстинкт подсказывает мне, что у каждого поступка, который мы совершаем, есть двойной магический смысл. Абсолютно все, что мы делаем, обладает своей магией… Я совершенно точно знаю, почему я чуть ли не половину своей жизни бросал лот. И я знаю, что означает то, что я все-таки — не смотря ни на что — все-таки достиг дна и с помощью длинного тонкого шнура, пройдя все воронки, связал себя с тем царством, в которое никогда больше не сможет проникнуть ни один луч этого ненавистного солнца, что упоенно морит жаждой детей своих. Это всего лишь внешнее_% невинное событие — все то, что сегодня произошло, но человек, способный видеть и понимать, уже по бесформенной тени на стене узнает того, кто заслонил собою свет лампы, — он угрюмо усмехнулся мне, — я скажу вам вкратце, что внутренне означает для меня это внешнее событие: я достиг того, что искал, — отныне я неуязвим, я защищен от ядовитых змей веры и надежды, которые могут жить только на свету, я ощутил это по тому рывку, который совершило мое сердце, когда сегодня я настоял-таки на своем и дотронулся грузилом до дна озера. Невинное внешнее событие показало свое истинное лицо.

— Вам, наверное, пришлось испытать в жизни что-то очень тяжелое — тогда — ну я имею в виду, когда вы были священником? — спросил мистер Финч. — Ведь ваша душа так изранена? — добавил он вполголоса.

Радшпиллер ничего не отвечал и, казалось, всматривался в некое видение, возникшее перед его взором. Потом он снова сел к столу и принялся рассказывать, словно сомнамбула, на одном дыхании:

— Священником я никогда не был, но уже в юности какой-то мрачный, всепоглощающий порыв отвратил меня от происходящего на этой земле. Я испытал часы, когда лик природы на моих глазах превращался в ухмыляющуюся дьявольскую рожу, а горы, долины, вода и небо, даже мое собственное тело представлялись мне неумолимой темницей. Наверное, ни одно дитя не ощущает ничего особенного, когда тень от пробегающего облака, заслоняя солнце, падает на луг, а меня от этого охватывал леденящий ужас, и тогда, словно чья-то рука одним движением срывала повязку у меня с глаз, и я мог заглянуть в глубины потаенного мира, полного смертельных мук миллионов живых существ, которые там, скрытые под стеблями и корнями трав, в немой ненависти раздирали друг друга на куски.

Возможно, надо мною тяготела и тяжелая наследственность — мой отец умер, впав в религиозное безумие, — но вскоре я стал воспринимать землю единственно только как яму, полную до краев кровью, в которой совершалось убийство.

Постепенно вся моя жизнь сделалась бесконечно длящейся пыткой духовного оскудения. Я не мог больше спать, не мог думать, день и ночь мои губы безостановочно, в судорожном дрожании, механически повторяли слова молитвы: «Избави нас от лукавого», пока от слабости я не терял сознание.

В долинах, где я родился, есть одна религиозная секта — она называется «Голубые Братья», так ее последователи, чувствуя приближение конца, закапывают себя в землю заживо. До сих пор еще стоит там их монастырь, и над входными воротами — каменная плита с эмблемой: ядовитый цветок с пятью голубыми лепестками, из которых верхний похож на монашеский клобук — это aconitum napellus^{5} — голубой клобучковый аконит.

Я был молодым человеком, когда, удалившись от мира, вступил в этот орден, и почти стариком, когда покинул его. За монастырскими стенами расположен сад, и в нем все лето цветет целая грядка этой голубой смертоносной травы, и монахи орошают ее кровью, которая сочится из их ран при самобичевании. Каждый, кто вступает в братство, должен посадить такой цветок, и с этого момента, как после крещения, цветок носит его собственное христианское имя.

Мой цветок назывался Иероним и питался моей кровью, в то время как сам я чахнул в тщетных мольбах о чуде, прося «Невидимого Садовника», чтобы он оросил корни моей жизни хотя бы капелькой воды. Символический смысл этой странной церемонии крещения кровью, заключается в том, что человек должен магически посадить свою душу в садах рая и способствовать ее росту, удобряя ее кровью своих желаний. Согласно легенде, на могиле основателя этой аскетической секты, легендарного кардинала Напеллюса, за одну ночь полнолуния вырос такой вот голубой аконит высотой с человеческий рост, с густым-густым соцветием, а когда могилу вскрыли, то оказалось, что тело исчезло. Это означает, что святой превратился в цветок, и от него — первого аконита, явившегося тогда на земле, — произошли все остальные. Когда осенью цветы увядали, мы собирали их ядовитые семена, формой напоминающие человеческое сердце и, согласно тайному преданию «Голубых Братьев», воплощающие горчичное зерно веры, о котором в Писании сказано^{6}, что обладающий им может горы сдвигать, — и вот мы ели эти семена. Подобно тому, как страшный яд изменяет сердце человека, погружая его в состояние между жизнью и смертью, эссенция веры должна была преобразить нашу кровь и обернуться чудодейственной силой в часы, когда человек находится на грани между изнурительной смертной мукой и экстазом восторга.