Избранное: Романы, рассказы - [10]

Его обычно усталые и безучастные глаза, обладавшие той особенностью, что их зрачки, словно у больных спинной сухоткой, никогда не сужались и не расширялись и как будто не реагировали на свет, — они, как утверждал мистер Финч напоминали жилетные пуговицы, обтянутые тускло-серым шелком, с черной точкой посередине, — эти глаза сегодня, горя лихорадочным огнем, шарили по комнате, их взгляд скользил по стенам и книжным полкам, словно не зная, на чем задержаться.

Джиованни Браческо затеял беседу и ни с того ни с сего завел речь о наших замысловатых методах ловли гигантских, поросших мхом сомов-патриархов, которые живут там, внизу, в вечной ночи, в бездонных глубинах озера, никогда уж не всплывают и не показываются на белый свет, пренебрегая всяким лакомым куском, который предлагает им природа, и клюют только на самые изощренные приманки, изобретаемые рыбаками: на скользящую серебристую жесть, согнутую в форме человеческих рук, делающих плавные движения в воде, когда их подергивают на бечевке, или на летучих мышей из красного стекла, на крыльях которых коварно скрыты рыболовные крючки.

Иероним Радшпиллер не слушал.

Я смотрел на него и видел, что его мысли где-то далеко.

И вдруг он заговорил, как человек, который годами хранил опасную тайну, держа язык за зубами, а потом внезапно, в один миг, ненароком раскрыл ее:

— Сегодня наконец-то мой лот достал дно.

Мы смотрели на него, ничего не понимая.

Я до того был поражен непривычно звенящим тоном его голоса, что некоторое время лишь вполуха воспринимал его пояснения к процессу измерения глубины озера: там, в бездонной пучине, на глубине, которую не измерить и тысячей лотов, есть водяные воронки, которые, отбрасывая в сторону любой лот, держали его на плаву и не давали ему достичь дна, если бы на помощь не пришел счастливый случай.

И вдруг из сплошного потока его речи вновь, подобно ракете, торжественно выстрелила фраза:

— Это — самое глубокое место на земле, до которого когда-либо добирался инструмент, созданный человеком. — И слова эти запылали в моем сознании, внушая страх, хотя причины его я не видел. Призрачный, двойственный смысл заключался в них, словно невидимое Нечто стояло за спиной Радшпиллера и обращалось ко мне его устами на языке сокровенных символов.

Я не мог отвести взгляда от лица Радшпиллера: каким схематичным и далеким от реальности оно внезапно сделалось! Когда я на секунду закрывал глаза, я видел его в обрамлении пляшущих голубых язычков пламени. «Смертельные огни святого Эльма^{4}», — готово было сорваться у меня с языка, и я с усилием сжал зубы, чтобы не выкрикнуть эти слова вслух.

Как во сне, поплыли в моем сознании выдержки из книг, написанных Радшпиллером, которые мне доводилось читать в часы досуга, поражаясь его учености и пассажам, переполненным жгучей ненавистью к религии, вере, надежде и всему тому, что Библия говорит нам об искушении.

Таков был ответный удар, который нанесла его душа после горячечной аскезы неистово истерзанной юности, швырнув все это из царства томления вниз, на землю, — начал смутно догадываться я: качание маятника судьбы, которое переносит человека из света в тень.

С усилием вырвался я из сковывающего полусна, который поразил мои чувства, и заставил себя прислушаться к рассказу Радшпиллера, начало которого эхом отзывалось во мне, словно далекое, невнятное бормотание.

Радшпиллер держал медный лот в руках, вертя его так и сяк, и тот сверкал в свете лампы подобно драгоценному украшению, а он при этом говорил:

— Для вас, страстных рыбаков, наверняка будет волнующим чувством, если по внезапному подергиванию бечевки всего-то в двести локтей длиной вы почувствуете, что поймалась большая рыбина и что вот-вот из глубин вынырнет зеленое чудище, взбивая плавниками бурлящую пену. Теперь вообразите себе это же чувство, только в тысячу раз сильнее, и тогда вы, может быть, поймете, что я испытал, когда вот этот кусочек металла наконец-то сообщил мне: я достиг дна. У меня было такое чувство, будто моя рука постучалась во врата рая. — «Ведь это завершение трудов нескольких десятилетий», — тихо добавил он себе под нос, и в его голосе прозвучал страх: «Что же — что я буду делать завтра?!»

— Это немаловажное достижение в науке — достигнуть с помощью лота самой глубокой точки нашей земной поверхности, — заметил ботаник Эшквид.

— В науке… для науки! — отрешенно повторил Радшпиллер и вопросительно посмотрел на каждого из нас. — Какое мне дело до науки! — вырвалось у него наконец.

Затем он поспешно встал.

Прошелся по комнате туда, потом обратно.

— Для вас, профессор, наука — вещь столь же второстепенная, как и для меня, — порывисто, почти грубо обратился он к Эшквиду. — Потрудитесь называть вещи своими именами: наука для нас — лишь повод что-то делать, что-нибудь, неважно что. Жизнь, эта ужасная, отвратительная жизнь, иссушила нам душу, украла нашу суть — наше собственное внутреннее «я», и, чтобы нам не приходилось непрестанно вопить от отчаяния, мы предаемся детским забавам — чтобы забыть, что мы потеряли. Только для того, чтобы забыть. Давайте не будем обманывать сами себя!