Избранное - [22]

Вот и стало на веранде не так тесно,

но всегда приходит коровница Клава

и приносит молоко в ведерке,

и шумит, гремит проклятый ящик.

Дремлешь, Джим? Твое, собака, право.

Вот и я под телевизор засыпаю,

видно, наши сны куда милее

всей этой возни и суматохи.

Не дошли еще мы до кончины века,

уважаемая моя собака.

Почему же нас обратно тянет

в нашу молодость, где мы гремели цепью?

«Самой природы вечный меньшевик…»

«Самой природы вечный меньшевик»[8],

давным-давно я от себя отвык:

ни шутки, ни попойки — Иегова

лишил меня на партсобранье слова,

еще немного — и лишит мандата…

Ну что ж такого, жизнь не виновата.

Знай плещет у метро, стоит ретиво

в затылок, возле кооператива.

Зачем? Сама не знает. Что-то будет…

Пусть не признает, плюнет, обессудит

и пригвоздит, поставит в списке птичку,

но только даст мне верную отмычку:

о чем она рыдает и хлопочет —

никто не хочет жить и умереть не хочет.

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ВАГОН

Вагоны «Рим — Москва», «Москва —

                                                 Константинополь»

у этих вот платформ шлифуют сталь о сталь,

на запад и восток глядит проезжий Нобель,

глотая свой бифштекс, склоняя свой хрусталь.

Он глянул на меня у поздней электрички

и раскурил свою сигару «Боливар»,

а я отвел глаза по лени и привычке,

но в униженье я недолго горевал.

Когда вернется он, то что застанет дома —

народный трибунал иль тройку ВЧК?

Поэтому всегда легка его истома,

поэтому всегда тверда моя рука.

В ДОРОГУ

Из комнаты, где ангел твой крыла

в анфас и в профиль прокрутил, что флюгер,

ты уезжаешь, и твои дела

мерцают и крошатся, точно уголь.

Ты разливаешь мутноватый чай,

приправленный кагором с карамелью.

Мы столько лет не виделись — прощай,

неизлечимо старое похмелье

полуреальных снов и неудач —

единственной возможности пригожей.

Какое ты свиданье ни назначь —

мы разошлись, как два истца в прихожей.

В квартире коммунальной тишина,

где черный ход — сквозняк из кухни барской.

А жизнь уже размотана, она

набаловалась речью тарабарской

азийских миллиардов, заводных

вертушек в мировом круговороте.

Куда ты вздумал убежать от них,

в каком уразуметь их переводе?

Давно сравнялись тропики и лед,

ведро времен позванивает донцем.

Как хорошо попасть под пулемет

Атиллы, отступая с Македонцем!

Пора, нас засыпает тишина,

выравнивая окоем гиганта.

Что эти переезды? Только на

один прогон и никогда обратно.

ХИНКАЛЬНАЯ «ИНКИТ»

А. Битову

Здесь прятал Цезарь, говорят,

Забавных пестреньких утят

На озере Инкит в Колхиде.

А ныне здесь рыбосовхоз,

И объясняет мне завхоз,

Что он на Цезаря в обиде.

Утята улетели в Рим,

А мы сидим и говорим

В «Инкит» хинкальной на веранде:

«Где Цезарь? Нет его примет».

У нас отдельный кабинет,

Но я не верю пропаганде.

Сохранны Цезарь и Инкит,

Лишь обретают новый вид,

Пока проходят через вечность.

Утята мелкие пестры,

На склоне матовой горы

Все та же голубая млечность.

И ты, товарищ, побратим —

Вот мы сидим и говорим,

И дребезжит посуда тонко.

А Цезарь варваров разбил,

И африканского распил,

И гладит пестрого утенка.

И через двести тысяч лет

Здесь будет медный парапет

И дискобар для сатурналий,

И мы придем с тобой опять

Чего-то быстро пожевать

И встретить деву из Италий.

Она воскликнет: «Ах, пардон!

Евгений и Андрей, притон

Ужасно скучен в это время,

А в Риме бал и маскарад,

Там будет Цезарь, говорят…» —

Все ясно, словно в теореме.

Но Цезарь не придет на бал,

Он много пил и плохо спал,

И Цезарю не до забавы,

И только уточка в углу

Ему милей сквозь зло и мглу

Всей власти, правды и отравы.

УТРЕННЯЯ РЕЧЬ ПО ДОРОГЕ В ДИГОМИ

Т.Б.

На улице Гамбашидзе,

Где комиссионный хлам

И где, могу побожиться,

Густая пыль по углам,

Зато посреди столовой

Сияет хрустальный стол,

Сидишь ты, белоголовый,

Склоняя чужой глагол.

Шампанским и Телиани

Наполнено баккара,

И хватит играть делами —

Теперь отдохнуть пора.

Подходит к тебе собака

По имени Цы-бай-ши,

Как ты одинок, однако,

В своей дорогой глуши.

Наместник и император

Стоят за твоим плечом,

Кудесник и информатор

Тебе уже нипочем.

Ты понял размеры клеток,

Единых во все века,

И в театре марионеток

Ты дергаешь нить слегка.

И ты поднимаешь дивный,

Почти голубой стакан,

И падает отблеск винный

На белый чужой диван.

И ты говоришь хозяйке

Почтительные слова,

И лучшая речь всезнайки

Медова, что пахлава.

И все-таки вижу, вижу

Тебя в отдаленный год:

Пустую кровать и нишу,

Где скомканный коверкот,

И лязганье битых стекол,

И мелкий бумажный сор.

И смотрит довольный сокол

В горячий родной простор.

Грохочет в ночном Тбилиси

Загруженный грузовик,

И желтый зрачок у рыси

К победам уже привык.

В пустом знаменитом доме

Гремит безучастный залп —

Ты знаешь и это кроме

Испаний, Венеций, Альп.

В четыре утра выходим

С тобою к смешной Куре,

Пустое такси находим

в разнеженном ноябре.

И мчимся, дымя цигаркой,

В Дигоми, где новый стол,

И снова в квартире жаркой

Заморский звучит глагол.

Так здравствуй еще четыре

Последние тыщи лет,

Поскольку в подлунном мире

Другого такого нет.

Хромай через все науки,

Иди через все слова,

И нету на свете скуки

Печальнее торжества.

Вельможа и декламатор,

Начальник и тамада,

Твой преданный авиатор

Подбросил тебя туда.

Тебе букинисты Сены

Готовят интимный том,

И нету такой измены,

Чтоб вышла к тебе тайком.

И снова глядит вертушка

На скромный шотландский твид,