Избранное - [20]

Тольке Егорцу скучно слушать стариковскую воркотню, и он предлагает Серёге:

— Пойдём, искупаемся? Вода, что пар, аж дымит. Пойдём.

Серёга соглашается и неожиданно думает о том, что хорошо бы пойти куда-то далеко-далеко, где можно не думать о Тоньке и не видеть красивого, статного, уверенного в своих словах и поступках председателя. Озеро курится тёплым ночным туманом.

Председатель тоже купается вместе с ними. Его сильное, мускулистое тело белеет на берегу.

Серёга решается и обращается к нему. Серёге трудно, но он всё-таки подходит:

— Можно вас на минуту, Павел Андреевич?

— Конечно, Сергей. Что тебе? Хорошо-то как!

— Так, пустяк. Мне думается, зря вы старика задеваете. Конечно, у вас институт, а он всю жизнь за стадом ходит, и вам, конечно, больше понимать. Всё-таки зря.

Серёга выжидает, председатель молчит. Шатилов ожидал другого разговора. Ему досадно, он ещё не переболел молодостью, самоуверенный и резкий в суждениях, он ставит себе за правило — никогда не менять однажды решённого. И сейчас слова пастуха воспринимаются им насмешливо, с внутренним превосходством и даже с раздражением. Вообще, на этой новой, трудной и хлопотливой должности он последнее время уже несколько раз вспыхивает, словно порох. Он знает, что — это нехорошо, что он проигрывает в глазах людей, и старается сдерживаться. Он пока лишь входит в дело, но. С Серёгой пути у него пересекаются в самом начале, и разговор здесь особый. Он молчит и ждёт. Серёга после неловкой паузы упрямо спрашивает:

— Что вам, Павел Андреевич, сотни трудодней жаль? Старику немного остаётся, а без дела он не привык. Сразу зачахнет, пусть бы уж отходил своё.

И Шатилов вдруг чувствует, что пастух в чём-то по-человечески прав, но вместе с тем именно поэтому в душе шевелится неприязнь к нему, и Шатилов поневоле ищет себе оправдания и от этого начинает закипать.

— Вот что, Волков, — говорит он. — Сердце сердцем, а дело делом. Я тебя понимаю, по простой, что ли, по простой человеческой правде, может, и прав ты. А по-другому, как деловой человек, хозяин, ты не прав. Здесь сто трудодней, там двести, а хозяйство огромное. Что в сумме получается?

Серёга медлит, потом говорит:

— Я тоже ваши трудности понимаю. Только правда человеческая одна. Разве её разделишь на много правд?

— Неужели? А в чём же она — эта единственная, по-твоему?

— Не знаю. Только уж не в том, чтобы старика лишать последнего в жизни. Вот это я знаю.

Шатилов пожимает плечами, он смущён и, может быть, в чём-то поколеблен, но не хочет в этом признаться своему неожиданному противнику. И тем более, что сам он прав, разумеется, прав, если глядеть трезво, умно, расчётливо, если глядеть в корень дела, видеть не только у себя под носом, но чуть дальше. Хотя бы лет на десять вперёд. И эти мысли успокаивают Шатилова. Интерес к пастуху усиливается, и Шатилов, обронив полуобещающее, полунасмешливое: «Ну ладно, ладно, посмотрим», ловко переводит разговор на самого Серёгу, но тот сразу замыкается и отвечает нехотя и односложно. И от этого он кажется неуклюжим и неумным, и Шатилову становится скучно. «Тоже мне, — думает он, — философ! Двух слов связать не может, а туда же — указывать. Кто его такого разберёт? Из армии грамоту привёз, механик отличный, и трактор назубок знает, и в доильных установках разбирается, а ходит в пастухах. До двадцати четырёх дожил и всё в пастухах. Не знает, что делать и куда себя деть, куда приткнуться, и всё мечется, и так никуда и не выплывает этакая размазня. Нет, надо иметь свой стержень, жизнь любит цельных, решительных, упорных», — с чувством снисходительного превосходства думает он, поглаживая свои длинные мускулистые ноги. Он сидит на песке, упёршись подбородком в колени.

Теперь они оба молчат и смотрят в тёмную поверхность озёра. Шатилов встаёт.

— Ладно, Сергей, спокойной ночи, пора мне.

— Бывайте, — говорит Серёга, не поднимая головы, и Шатилов уходит. Серёга слышит, как он звякает уздой и скрипит седлом. Ночь тиха и прозрачна, и на другом берегу озера стонет выпь, и бледный рассеянный свет всплывающей в небо луны на глазах всё меняет.

«Уеду!» — неожиданно решает Серёга и знает, что решение его бесповоротно. Он не знает точно — куда. В голове у него мелькают названия разных мест и городов. На Дальний Восток, на Чукотку или на Урал. Лишь бы уехать — от себя, от своих мыслей, от Тони уехать и начать всё сызнова, по-другому. И ему делается легко и свободно. Он спешит к старику. Он с детства привык делиться с ним самыми сокровенными мыслями. Но дед Илько уже в шалаше, он засыпает быстро, и Серёга не решается будить его.

4

Начало лета в этом году неспокойное, часто идут дожди, то и дело громыхают грозы. Уже во второй половине июня как-то выпадает снег. Даже норовы недоумённо оглядывают друг друга — заваленные мокрым снегом спины, странные бело-зелёные деревья вызывают у животных чувство недоумения, и они ведут себя тревожно и неспокойно. Снег тут же тает и почти не причиняет вреда. Через час снова всё зелено. Солнце светит жарко, от мокрых пастбищ поднимается пар, травы зеленеют болезненно ярко.

Для Серёги всё окончательно решено: он уезжает. Приёмные экзамены в Тимирязевке начинаются 1 августа, а документы он послал давно, после той самой мучительной ночи, когда к нему пришло решение. У Серёги остаётся мало времени: он упорно листает страницы учебников, он убеждён, что поступит. Он и в прошлом году поступил бы, да всё ждал Тоню. Дед Илько и Толька Егорец знают о его скором объезде, только они двое. Так хочет Серёга — все узнают, когда он уже поступит. Толька Егорец завидует, а дед Илько молчит: не одобряет, конечно. Серёгу очень мучает мысль о деде Илько. Он не может смотреть ему в глаза и избегает оставаться с ним наедине. А дни идут, отъезд близится, и дед Илько становится всё молчаливее и суше. Теперь с ним тяжело рядом, с ним что-то происходит. Серёга смутно догадывается, но гонит от себя мысли, заставляет себя не думать и твердит свои формулы. Он должен поступить ради себя, ради Илько. Толька Егорец пытается рассеять тяжёлое молчание угловатыми шутками. Ему тоже невмоготу. На все его заигрывания дед Илько даже не поворачивает головы и только однажды перед выгоном стада скупо роняет, ни к кому в отдельности не обращаясь: