Избранное - [19]

— Ужинаем? — спрашивает он, заглядывая в котелок с супом, наполовину уже пустой, и дед Илько шевелит бровями и сдержанно улыбается:

— Вечеряем. Попробуешь, председатель?

— Да нет, спасибо, недавно кушал. Вы не обращайте на меня внимания. Объезжал пастбища и запоздал. Завернул на огонёк.

Он достаёт из кармлана блокнот, перелистывает. Только Егорец подмигивает Серёге и опять принимается за еду. Дед Илько прикуривает, ложится на бок, на локоть, посасывая толстую цигарку, смотрит на пламя костра.

Уже поздно, темным-темно с вечера. Коровы в загоне вздыхают, ворочаются, шумно дышат, и отблески костра неровно ложатся на землю. Ветра нет. Озеро с повисшим над ним жидким серым туманом живёт своей ночной жизнью.

Серёга невольно разглядывает лицо председателя, неровню освещённое светом костра, — тонкое и подвижное лицо интеллигента, с высоким лбом и упрямым юношеским подбородком. Красивое лицо, ничего не скажешь. Серёга отворачивается и чувствует, что на него смотрит дед Илько. Серёга подгребает угли в костёр.

Откровенно говоря, при чём здесь Шатилов? Нет, Шатилов тут ни при чём, всё дело в самой Тоне, Антонине Петровне Рыжухиной, как любит говорить Толька Егорец. Всё вроде бы складывается нормально. Вернулась в колхоз, в первый же вечер пришла на старое место у колхозного сада под старый тополь, но Серёга видел: не то, что было когда-то. Она пришла чужая, и разговор был холодный и натянутый. И когда Серёга по старой привычке потянулся обнять, она отстранилась. При этом ничего никто не сказал, она ушла стройная, в сильно открытом платье — раньше она не носила такие, — ушла в сумрак летнего вечера. Серёга хотел крикнуть, остановить и не смог, ему пришлось бы поступиться чем-то очень важным, и он не остановил её.

Серёга смотрит на председателя спокойно, тот по-прежнему шелестит листками блокнота, ищет какую-то запись и не находит. И вдруг Серёга понимает, что ненавидит этого человека Он глядит на его крепкую шею и думает о том, что, если выстрелить чуть повыше, смерть наступит мгновенно. Он думает об этом холодно и расчётливо и, опомнившись, меняется в лице. Никто ничего не замечает, и тогда он понимает, что любит Тоньку Рыжухину сильнее прежнего и любил всегда.

Он откидывается на спину и глядит в небо. Рядом Толька Егорец шумно скребёт ложкой по дну котелка, потом собирает грязную посуду и. отправляется к озеру мыть. Сегодня его очередь.

— А вы чего же вагончиком не пользуетесь? — неожиданно спрашивает Шатилов. Подождав, не ответит ли Серёга, дед Илько неохотно отзывается:

— Жарко там, в вагончике. Не с руки… В шалаше-то привычней, сеном тебе пахнет и воздух непорченый.

Шатилов прячет блокнот, усаживается удобнее, вытягивая ноги, потом тоже ложится на спину и, ни к кому в отдельности не обращаясь, задумчиво говорит:

— Сейчас ко многому привыкать нужно. Наука. Когда-нибудь она освободит человечество от тяжёлой обязанности пахать землю. Нажал кнопочку — и получай, что надо. Хочешь — хлеба, булку, хочешь — фрукты или жаркое там. Только кнопки умей различать.

Дед Илько беспокойно и шумно ворочается, не то кашляет, не то хмыкает, не может он одобрить слов председателя.

— А штаны? — говорит старик, посасывая свою цигарку.

Никто не понимает — ни Шатилов, ни Серёга, ни вернувшийся с вымытой посудой Толька Егорец, и дед Илько запоздало поясняет свою мысль:

— Штаны, я говорю, тоже будут посредством кнопки надевать или сымать, коль нужда случится, или как?

Серёга улыбается в широкое небо, а Шатилов снисходительно роняет:

— Стар, стар ты, старик. Тебе уже не понять. Вот погоди, перейдём на машинную дойку да на подкормку зелёной массой, «ёлочку» на поле вывезем, отправим тебя на пенсию. Отдыхай, семечки лузгай на завалинке.

Опять молчание, и опять раздаётся голос деда Илько:

— Эх ты, садовая голова твоя, председатель, чем мне семечки лузгать? Поживи с моё, пожалуй, не вспомнишь. Не нужна мне твоя пенсия. Зачем человеку пенсия, если у него ноги ходят и руки справны, зачем?

— Положено, старик.

— Положено, — ворчит дед Илько. — Вот только и оно, что всё у вас положено да разложено. Оглянешься, а там, где оно положено, — пусто и нет ничего. Кабы у вас терпения хватало до дела задумки свои доводить. Вот ты, например, надолго к нам сюда пожаловал? Небось, пыль в глаза пустишь. А там только тебя и видели. Знаем, много вас таких перебывало тут.

Шатилов, привстав от удивления, слушает и весело говорит:

— Да ты, дед, анархист!

Вверху над ними проносится с тоненьким посвистом табунок уток. Толька Егорец вскакивает и орёт:

— Щу-гу-гу-гу1.

Дед Илько сердито обрывает его, снова поворачивается к председателю:

— Земля, она свою тягу имеет, ты её разными выкрутасами да ёлочками-палочками не обманешь, председатель.

— Это какую же тягу? — насмешливо улыбается Шатилов.

— А такую. Имеет и всё, и ты, председатель; не скалься зря. Тебя эта тяга ещё закрутит, подожди. Или ты человеком станешь на земле, или она тебя от себя отшвырнёт подальше.

— Ты говоришь, старик, наверно, про любовь?

— Может, и так. Земля, она, как баба, она хорошего мужика любит — хозяина. А стрекачи — без тяжести в нутрях. Прыг-скок! А без тяжести толк какой?