Избранное - [69]

. .

Анна Ахматова — умница. «Читая Фета — нельзя определить, при каком императоре написаны эти стихи».

…Есть художники, для которых русский язык и дыхание — воздух — и предмет страсти. Такими были Пастернак и Цветаева. Для Ахматовой русский язык был воздухом, дыханием и никогда не был предметом страсти. Она не знала сладострастия слова. Она иногда делала в языке ошибки. К предполагаемой реформе Виноградова и Реформатского отнеслась совсем равнодушно: они ученые, им лучше знать. Того, что Виноградов академик, уже было достаточно. Ученые чины и звания ее парализовали. Слава Богу, она ценила речь Бориса Леонидовича, восхищалась и Ардовым, его действительно отличным московским говорком.

Вы горя пожелали мне,

А счастье на меня обвалом,

Невероятным, небывалым,

Не грезившимся и во сне.

Вы горя пожелали мне,

Чтобы душа моя очнулась,

Чтоб снова к жизни я вернулась,

Не стыла в мертвой тишине.

И продолжалось так полгода.

И эта явь была как сон.

И голос тот, что телефон

Донес мне, был он как свобода

Для смертника. Он мне вернул

Так просто и непостижимо

Театра восхищенный гул.

Тебя — и в гриме, и без грима,

И вдохновение твое,

И то, что был ты гениален,

И то, что бред и забытье,

Вся жизнь моя среди развалин

Минувшего. Твой голос был

По-прежнему широк и молод

И многозвучных полон сил,

Не поврежден и не расколот.

Что скрыто от меня самой,

В чем я себе не признавалась,

Вдруг ожило и вдруг сказалось

Сознаньем истины прямой.

О как я счастлива была…

23/VI 77

ОБ АННЕ

3 сентября 1933 г. я впервые увидела ее, познакомилась с нею. Пришла к ней сама в Фонтанный дом. Почему пришла? Стихи ее знала смутно. К знаменитостям — тяги не было никогда. Ноги привели, судьба, влечение необъяснимое. Не я пришла — мне пришлось. «Ведомая» — написал обо мне Н. Н. Пунин. Это правда. Пришла как младший к старшему.

1978, декабрь, начало.

Статья Адамовича о преддуэльных днях Пушкина («Вопросы литературы», № 11). Очень уж предположительно. Главное уже было известно Щеголеву. А слово (ни в каком случае не драться на дуэли и поставить царя в известность, если будут еще осложнения с Д<антесом>-Г<еккерном>) м<ожет> б<ыть> было дано. Во всяком случае, это не та глупость, какую писал Л. П. Гроссман. Но все-таки зыбко. Никаких свидетельств нет. Что встреча была без Бенкендорфа — скорее, верно. Но П<ушкин> знал цену нравст<венным> качествам царя — собственноглазно читавшего его письмо к жене. М<ожет> б<ыть> он сам просил Б. присутствовать при встрече, под к<аким>-н<ибудь> благовидным предлогом.

Но — скорее, Адамович прав.

Сердце ломит, читая все это.

Дорогой Давид!

Я потрясена Вашей книгой и благодарю за нее бесконечно. Когда читала в первый раз — одно только слово было на уме: волшебство. А когда перечитываешь — книга впечатляет еще сильнее. И думаешь о том — откуда это волшебство берется? И видится самое главное — Ваша душа, Ваша бесстрашная мысль, мудрое и щедрое Ваше сердце. Это просторная ширококрылая книга. И Вы все набираете и набираете высоту, Давид! Я счастлива, что до этой книги дожила.

Грустно очень, что наши великие, о которых Вы пишете «смежили очи гении», не прочтут этой книги, при них Ваше слово прозвучало бы громче, сильнее, нежели без них, — было бы кому как следует услышать и понять и порадоваться за русскую поэзию.

А я совсем перестала писать, Давид. Для человечества от этого потери никакой, но душе моей очень больно. Беда, когда есть какие-то данные и нет призвания. Ну, об этом не стоит.

…Внешнюю канву моей жизни Вы знаете. Очень понятно мне Ваше стихотворение про «ветры пятнадцатых этажей». Я живу на 11-м, но это уже все равно что 15-й. Вы про эти ветры написали очень сильно и очень точно. А я очень тоскую по тем, низеньким ветрам — слишком привыкла к ним за всю жизнь.

…Меня, помимо всего другого, поразило Ваше стихотворение «Мне снился сон жестокий…», оно как вдох и выдох — две первые строфы. Все нечетные строки — повышение голоса, все четные — понижение. Четные звучат глуше и глубже. В чем здесь тайна — не понимаю. В третьей строфе смена регистров исчезает, меняется интонация. А в строках — «Холодно. Вольно. Бесстрашно, Ветрено. Холодно. Вольно», — пожалуй, больше всего сказалась душа Вашей книги. <…> [21]

Ждет путь немыслимо большой

Там, за чертой, за крайним краем

Работай над своей душой,

Покуда мир обозреваем,

Ты держишься — я поняла —

На невидимке-паутинке.

А я слежу из-за угла,

Как ты в неравном поединке

То затрепещешь, то замрешь…

О продержись, о продержись

Хоть день, хоть два, как можно дольше.

Ты знаешь, что такое жизнь?

Дозволь пожить мне, о дозволь же…

Хоть графоманство поздних дней

Еще не худшая из маний —

Скажи, что может быть страшней

Придуманных воспоминаний?

Зачем они? Они затем,

Чтоб уцелеть и после смерти,

Чтоб не исчезнуть насовсем…

Ни слову в тех строках не верьте!

Спускаясь в памяти подвал,

Оттуда б брали все, что было.

А там, где памяти провал,

Писали б: «Я забыл», «забыла»…

Снять с души такое бремя

Поздновато.

Перед всеми, перед всеми

Виновата.

Неужели может быть

Жизнь другая?

Можно и меня любить,

Не ругая?..

Всех, кого обидой кровной

Оскорбила,

Всех, пред кем была виновна,

Не забыла.

В палате почти темно. Ночь. Свет только из приоткрытой в коридор двери. Читать нельзя. Писать почти невозможно. Не вижу — что пишу. Так многое хочется. Ну, об Ан<не> Ан<дреевне> уже много и хорошо написано (и опубликованного и не опубликованного). Пишут и ерунду — люди, не знавшие Ан. Ан., не любившие ее. Два-три раза случайно видевшие ее, сказавшие ей «Здравствуйте» и «До свидания». Ну, уж это «факт их биографии» — сказала бы Ан. Ан. <…> О том драгоценном, что опубликовано, — мы знаем дневники Лиды