Избранное - [68]

Очень я огорчалась, когда Б<орис> Л<еонидович> лишился своих лошадиных зубов. Они его не портили — была совсем особая красота: коня и человека. Но об этом уже писали — и в стихах и в прозе.

В переводы лир<ических> стихов Ан. Ан. не верила. Она ведь в переводе была буквалисткой. Она переводила много, но переводчицей никогда не была.

А вот насчет маршаковских сонетов она (Ахматова) не совсем права. Поди разбери в английском «он» или «она»? А по всему контексту — как говорил мне Маршак — получается все-таки — она. Да и по содержанию: ведь тут часто трое — двое мужчин и одна женщина. Один из них ее любит, другой ревнует, говоря упрощенно. Маршак — великий разъяснитель. В прозаических кусках пьес Шекспир говорил — на теперешнее наше восприятие — очень смутно, вычурно, витиевато. Так же, вероятно, и в сонетах. М<аршак> все прояснял, высветлял смысл, м<ожет> б<ыть> — схематизировал. Конечно, если говорить о 66 сонете, перевод Пастернака неизмеримо сильнее и точнее.

Что помнится? Торцовая Тверская,

У Иверской мерцанье свечек ярых,

Садовое кольцо — кольцо бульваров,

Как быстро сгинуло твое величье,

Как быстро изменила ты обличье,

Полвека — малый срок

Не зная, не любя,

Калечили тебя, Москва родная,

Увечили тебя.

Вдыхая жадно пыль твоих развалин,

Как, вероятно, был доволен Сталин,

Что нет Москвы

Я в ранней юности еще застала

Следы былых веков.

Их поубавилось, но было много,

И колокольный звон

Еще звучал, хоть глухо и убого,

Почти не запрещен.

На Якиманке он звучал по-царски,

Весь воздух серебря.

Езжал на Якиманку Луначарский

Послушать звонаря.

Он был от Станиславского, из МХАТа,

И очень знаменит.

Глубокий, переливчатый, богатый,

Тот звон в ушах стоит.

То новой власти было лишь начало —

Девятая весна.

Давным-давно та церковь замолчала,

Быть может, снесена.

. . .

Стала я часто сердиться, — это плохо. Впрочем, всегда ли плохо? Перечитываю Петра 1-го. Как все это давно было: II МХАТ, моя жизнь — этим спектаклем.

Влюбленность в Петра — Готовцева.

А сердилась я с утра, вспоминая, как в конце 40-ых годов N. блудил с версией о том, что Петр был сыном грузинского царевича, и невнятно ссылался на покойного Толстого. М. б., Толстой и грешил, возможно, и он был не безупречен в смысле подхалимажа? Очень возможно, судя по некоторым записям. Но — не знаю. N. явно рассчитывал, что его болтовня станет известной. Ужасно бессовестный тип. Впрочем — нет, не бессовестный, совесть есть — но он непрерывно ее продает и от этого терзается, т. е. раньше терзался, теперь — не знаю как.

Я правильно сержусь на него.

Конъюнктурщик, карьерист.

Я в сумерках иду по улице шумящей.

Мне с неба на плечо садится стрекоза.

Откуда ты взялась?..

Как залетела ты из чащи?

. . .

Нежданная моя, внезапная краса!

. . .

Смилуйся, Господи! Мукой любою

Ты мне воздай за позор многолетний.

Боже, дозволь мне предстать пред тобою

С чистою совестью в час мой последний.

Смысл жизни не в благоденствии, а в развитии души.

Если бы я смогла написать статью о поэзии Пастернака — я бы эту статью так и назвала: «Всесильный бог деталей».

Я счастливее многих

Я мертвых не забываю

Сердце мое — кладбище

без конца и без края.

Я не лучше других, не чище

Я только богаче

Я думаю об умерших

Как-то иначе.

Для меня они не умерли

Не говорю в прошедшем времени

Я никого не забыла

Не говорю — любила

А говорю — люблю.

О ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ РАБОТЕ АННЫ АХМАТОВОЙ.

<…> И в этом деле, как и во всем, — доверие Анны Андреевны я воспринимала как большую оказанную мне честь.

Анна Андреевна иногда советовалась со мной по поводу переводов. Мне хотелось, чтоб Анна Андреевна освободилась от излишнего буквализма, который иногда ее сковывал. Тут, я думаю, сказалось влияние Георгия Аркадьевича Шенгели — Анна Андреевна с мнением Шенгели считалась. <…>…в его переводах — мучительная скованность, стремление запихать в строку весь авторский текст за счет русского языка, за счет свободного дыхания, свободной интонации. <…>

Не знаю, помогла ли я хоть сколько-нибудь Ахматовой. Думаю, что она сама, совершенно помимо тирад моих, пришла к убеждению, что надо ради главного поступаться второстепенным, не решающим. По моим наблюдениям, Ан. Ан. переводила легче, естественнее, когда текст ей нравился, и напряженно — когда был далек (а приходилось ей переводить не всегда близкое и нравящееся — надо было жить и помогать сыну). <…>

Подумаешь — старость! Не в старости дело.

А в том, чтоб душа… не скудела.

Как будто иду впереди и маню

Куда? Не пугайся. Ко льду и огню.

Язык Пушкина забыт, в полном небрежении. Что творится с языком русским!

Горько от мыслей моих невеселых.

Гибнет язык наш, и всем — все равно.

Время прошедшее в женских глаголах

Так отвратительно искажено.

Слышу повсюду: «я взяла», «я брала»,

Нет, говорите «взяла» и «брала».

(От унижения сердце устало!)

Нет, не «пережила» — «пережила».

Девы, не жалуйтесь: «Он мне не звонит»,

Жалуйтесь, девы: «Он мне не звонит!»

Русский язык наш отвержен, не понят,

Русскими русский язык позабыт!

Да не в глаголах одних только дело,

Дело-то в том, чтобы сердце болело,

Чтоб восставал оскорбленный наш слух

Не у одних только русских старух…

. .

Русский язык, тот «великий, могучий»,

Побереги его, друг мой, не мучай…