Избранное - [85]

Когда Момир унтер-офицером отправился на турецкую войну, Зора открыто взяла на себя переписку между своим семейством и молодым человеком. Начался обмен интеллектуальными письмами, а когда Момир вернулся с войны в чине поручика и с золотой медалью, Зора не скрывала гордости его героизмом. Момиру, полному сознания собственных доблестей, льстила эта женская дружба; он ее поддерживал, но дальше не шел. Пантеличевы отметили это про себя, но дочери не стали ничего говорить, уверенные, что она не может любить так опасно, как другие девицы.

Мировая война застала их в том же положении. Пантеличевы бежали в Ниш, а Момир, «названый брат» Зорки, отбыл в эскадрон. Они обменялись несколькими письмами, но в них, по предположениям домашних, от которых барышня Зорка ревниво оберегала свой внутренний мир, не было ничего особенно значительного. И тем не менее, когда прибыл эскадронный конюший и сообщил, рыдая, обеим семействам, что командир погиб при отступлении из Срема и они вынуждены были его там похоронить, Зорка пошатнулась и рухнула на пол, словно подкошенное дерево. Когда же она пришла в себя, то попросила не говорить ей пошлых слов утешения, ибо она потеряла все в этой жизни, потеряла своего нареченного, но она гордится им, гордится его смертью и единственное, что она может и должна для него сделать, это до гробовой доски остаться ему верной. Пусть никто и не пробует поколебать ее в принятом решении, ибо в противном случае ей придется уйти от них и замкнуться в одиночестве, чтобы беспрепятственно посвятить свою жизнь его памяти. Напрасно пытались домашние узнать от нее какие-либо подробности о самой этой любви и об этой помолвке и доказать ей бессмысленность столь ужасной жертвы, в конце концов они вынуждены были, пожав плечами, отступиться.

Зорка немедленно облачилась в траур и поспешила разыскать родителей Момира и его сестер; в своем горе они с восторгом приняли и ее жертву, и ее слезы. Именно теперь, после его смерти, Зорке показалось, что она всегда его любила, с первой встречи, и с каждым днем в ней крепла уверенность в том, что и он любил ее необыкновенной, исключительной, небесной, идеальной любовью. Оживляя в бесконечных воспоминаниях своих мгновения, проведенные вместе, слова и фразы, которыми они обменивались, жесты, она наполняла глубоким символическим смыслом и самые из них малозначащие. Никто в целом мире не мог их понять, они ни на кого не похожи, и потому сама их встреча — встреча двух существ, нашедших понимание друг в друге, — безусловно назначена свыше и столь же возвышенна, как и их трагедия. Ореол этой трагедии она несла на себе, подобно черной царственной диадеме вокруг чела с надменной гордостью, без тени сокрушенности, обычно налагаемой терновым венцом мученичества. Там, где появлялась ее черная фигура, должно было угаснуть сразу всякое веселье. Даже родная семья страдала от ее могильного террора. Ее черные, как тушь, глаза обдавали презрением забывчивый и легкомысленный люд, заходившийся в беспричинном животном хохоте в то время, как там, далеко, погибали их отцы, братья, мужья и нареченные. Она и сама ощущала, что наводит на всех скованность и страх, но и в этом она видела свою святую миссию.

Так же было и во Франции, куда они бежали после катастрофы и где ее мрачные взгляды, поджатые губы и глубокий траур внушали почтительный трепет и страх. Не желая пользоваться ни одной из тех мирских утех, которыми и во время войны эта великая страна не оскудела, она поссорилась со своими домашними и отселилась от них в отдельную комнату, превратив ее в анахоретский алтарь покойному. С внешним миром ее связывали лишь университет и семья Момира, с которой она поддерживала связь через Красный Крест. После возвращения в Белград первой ее заботой было найти родных Момира и совместно с ними начать хлопоты о переносе праха погибшего на родину.

В это дело девушка вложила всю свою энергию, и, когда, превзойдя в своем рвении Драговичевых, убрала и украсила его могилу в длинном ряду могил погибших офицеров, в северной, новой части обширного кладбища, она наконец облегченно вздохнула, успокоилась и, к великой радости домашних, присмирела. Должно быть, близость этой дорогой могилы и ежедневные ее посещения действовали на нее умиротворяюще и ее былая ожесточенная неприступность, нетерпимость и неуживчивость несколько смягчились. И так, между школой, домом и кладбищем, она и провела бы, может быть, свой век, догорая, как свечка на его могиле, если бы однажды не заметила, что, кроме нее и его родных, кто-то еще навещает могилу. Сначала Зорка подумала, что это недоразумение. Но, обнаружив и на третий и на четвертый понедельник на могиле чужие цветы, она забеспокоилась. Расспросила кладбищенского сторожа, но он или не приметил, или не желал выдавать таинственного посетителя.

Занятая по понедельникам в школе до полудня, она бежала на кладбище сразу же после обеда и всегда заставала там свежий букет роз. Свои завядшие цветы она имела обыкновение уносить домой и там их сжигать. Цветы неизвестной личности она выбросила у входа на кладбище в канаву. Наконец, на седьмой понедельник, она не пошла на службу и с утра отправилась на кладбище. Скрылась за надгробием Лацковича и стала ждать. Редкие посетители, как правило, в трауре, быстро расходились по узким тропинкам и исчезали за каменными крестами. Завидев издали одинокую женскую фигуру в трауре, она замирала с трепещущим сердцем. И поэтому не сразу заметила ту, которую ждала. А когда опомнилась и, выйдя из-за своего укрытия, бросилась к могиле, элегантная дама, оставив на могиле свежий букет, уже торопилась к выходу. Казалось, эта высокая, крупная женщина чувствовала, что кто-то преследует ее и гонится за ней по пятам, она так спешила, что ее юбка темного серого сукна обвивалась и билась вокруг ног. Осмелев от возбуждения, Зорка, стремясь быстрее выбраться на главную аллею, не разбирая дороги, перескакивала через могилы, пробиралась между ними. Но догнать незнакомку ей так и не удалось; она увидела только, как та легко вскочила в тронувшуюся с места машину, но рассмотреть ее все же успела. Эта особая посадка головы и белый профиль уже мелькали когда-то перед ней на улице в машине.