Избранное - [83]

Напоследок жупан все же собрался с силами и неожиданно заговорил совсем другим тоном:

— Прекрасно ты принял нас, батя Бабиян. Спасибо тебе! Дай бог здоровья тебе и твоим детям, да пошлет тебе господь еще двести ланацев земли! Ну, разве мы с тобой не настоящие друзья-приятели? Жаль вот только, что не всегда мы с тобой идем вместе. Почему бы и в политике нам не идти вот так же дружно, в ногу! Втроем! И пускай нам будет бог судья! Скоро выборы, почему бы тебе не голосовать с нами — вот за этого господина? Ты меня знаешь, я друзей не забываю, и он такой же. У тебя дети, и в сильных друзьях всегда нужда будет. На что тебе Вуевич? Он же дурак, в правительстве ему никогда не быть! Что проку в политике, если в правительстве нет своей руки? Или сберегательные кассы тебе нужны? В нашем банке… да нет такого банка на свете, двери которого сами бы не распахнулись при одном имени Бабияна Липоженчича! По рукам, что ли? — Он протянул ему руку, как на базаре. — И поцелуемся!

Бабиян щурился, посинев от напряжения. Это была счастливейшая минута его жизни. Ему льстило предложение жупана, хотелось дать согласие, но желание отказаться было сильнее. Чтобы продлить мгновения счастья, он пустился изворачиваться с высоты своего величия и мудрости.

— Лайча Вуевич дурак? Да он умнейший человек! И землицы у него два раза столько, сколько у меня. Четыре сотни ланацев, э-гей! Правда, далековато и кое-что под водой, но как ни говори — четыре сотни, э-гей! Это тебе не шутка! А там придет и для него время. Вот возьмет Кошут власть…

— Кошут? Никогда! Вуевич? Тоже никогда, если вовремя не образумится. А почему бы тебе не образумиться первому?

— Э, господа хорошие, я человек на виду, я не могу так — сегодня одно, завтра другое. Веру и политику так легко не меняют. Вы мои лучшие друзья-приятели, но одно дело — дружбу водить, так сказать компанию, а другое дело — политика. Так вот, останемся друзьями-приятелями! — И в утешение потянулся чокаться.

Жупан вытащил из кармашка монокль и принялся играть им. На лбу у него выступило красное пятно, похожее на лишай.

— Что ж, коли не можешь сразу решиться — подумай. Поверь, чем раньше, тем для тебя же лучше. Посоветуйся со своими, спроси сыновей, — сказал жупан почти со злобой.

Бабиян, сияя от удовольствия, высокомерно замотал головой:

— Советов я ни у кого и ни в чем не спрашиваю. Покойный отец мой тоже никого не спрашивал и, слава богу, жил в достатке и оставил не безделицу. А вот что ты говоришь «подумать»… Я не говорю…

— Я тебя учить не намерен, пойми, Бабиян, и неволить тебя не собираюсь, но опять же говорю: друзей надо ценить. — И тихим ласковым голосом добавил: — Подумай о детях, кто знает, мало ли что им может понадобиться. Кто знает…

Бабиян горделиво напыжился:

— Светлейший, у кого здесь не пусто, — он ударил себя по правой стороне груди, где лежал бумажник, — тот никогда без помощи не останется. В чем сила Вуевича и Фербаки? Их дети тоже у царя не служат! Все можно сделать, коли есть на что, а у меня, слава богу, хватит и себе и детям. Слава богу, и приятелями меня наградил господь сильными да высокими, вроде вас, а уж господа поменьше… Дорога к их сердцу вымощена вот чем, — и он яростно несколько раз ударил по бумажнику.

— Не ожидал я этого от тебя, Бабиян! — строго сказал жупан и сердито посмотрел на него.

Бабиян поднялся, чтобы вновь наполнить стаканы. Жупану он показался огромным и самодовольным до наглости. Он раздумывал, как бы его уязвить. В тишине, нарушаемой лишь бульканьем разливаемого вина, неожиданно прокричал петух. Лицо жупана исказила злобная усмешка:

— Ну-ка, Бабиян, ответь ему, у кого лучше получится?

Однако Бабиян, опускаясь на место и чокаясь, спокойно отрезал:

— Кочеты мои кукарекают знатно. В городе я иной раз и ослом реву, а здесь вот беседуем как люди. Ну, во здравие! И не обессудьте: не обещаю, но поразмыслю… За наше товарищество! Постойте-ка, пошлю кого за цыганами!

Гости, однако, вскочили и в то же мгновение убедились, что вино и вправду голову холодит, а в ноги ударяет горячим песком. Бабиян уговаривал остаться, приказал принести еще две бутылки вина, потчевал их перед коляской и в коляске, когда кучер уже натягивал вожжи; проводил до ворот и все кричал:

— Во здравие, господа хорошие, и простите, коли что не так. Приезжайте запросто опять, по-приятельски да по-хорошему!..

Потом вернулся в «залу», уселся на свой стул, вытянул ноги, стукнул кулаками о стол и с необычной для него живостью крикнул Магду.

— А ну, дочка, принеси деду еще бутылочку, что-то пьется мне сегодня!

В доме все были ошеломлены, но, подсмотрев украдкой, как довольно дед косит глазом в стакан, и пошептавшись между собой, решили, что дед снова удостоился высокой чести.

1921

Перевод О. Кутасовой.

Невеста покойника

Зорка Пантеличева вскрывала это давно ожидаемое ею письмо с таким волнением, как будто бы оно явилось с того света и заключало в себе духовный завет самого ее покойного жениха. Письмо гласило:

«Мадемуазель,

несмотря на то, что Вы нашли во мне самое искреннее понимание и мне показалось чрезвычайно привлекательным Ваше предложение познакомиться с Вами, несмотря на то, что я с признательностью принимаю выражение Вашего ко мне расположения и в полной мере отвечаю Вам своей симпатией, несмотря на все это, я все-таки убеждена, что принятое мной решение единственно разумное и правильное и для нас обеих, и для светлой памяти дорогого покойника. Вы были его нареченной и до сих пор неизменно любите его, по Вашим словам, еще более сильной и чистой любовью, чем при жизни, и сам он, несомненно, любил Вас точно так же. А я? Наше с ним знакомство было кратким, мимолетным, двух- или трехнедельным военным знакомством, совершенно забытым им, быть может, там, на фронте перед его героической смертью, но для меня оставшимся прекрасным воспоминанием юности. Мой добрый и благородный муж великодушно позволяет мне хранить это мое девичье воспоминание, и я храню его — до каких пор, кто знает? Вы не представляете себе, что такое быть женой и матерью! Поэтому, поверьте мне, я в этом глубоко убеждена, для нас обеих будет лучше, чтобы каждая из нас чтила его память сама по себе и, приходя поклониться дорогой могиле, думала о нем свое. Не кажется ли и Вам, что наше личное знакомство, продиктованное женским любопытством, вопреки глубокой взаимной симпатии, до некоторой степени было бы оскорбительно для нашей святыни? Взять хотя бы наши слова, вопросы и ответы! В какой мере они будут касаться его и в какой нас самих?! Так лучше, поверьте! Пусть иногда лишь наши розы встретятся на его могиле! Да мои недолго там и продержатся. Жизнь безжалостна к нашим женским мечтам. Но и тогда, когда домашние хлопоты оторвут меня от его могилы, мне приятно будет знать, что его невеста по-прежнему верна его памяти. Преклоняясь перед Вашими возвышенными чувствами, шлю Вам свой искренний сестринский привет!