Избранное - [79]

— И это называется господское угощенье?! Ну не дьявол ли вы, светлейший?

Жупан, в приступе смеха выронивший из глаза монокль, обнял старого крестьянина, взял его, как ребенка, за руки, разоружил и, сунув ему в правую руку перламутровую лопаточку с серебряной ручкой, захватил ею из разверстого брюха курицы икру.

— Не сердись, батя Бабиян, это так подается. Намажь на хлеб и ешь. Вещь полезная. Особенно для пожилых людей. Старуха твоя сегодня не нарадуется!

Господа помельче наконец с облегчением засмеялись, а те, что поважнее, объяснили, что это вовсе не курица, а каплун и что в Вене в последнее время так подают икру. Бабияну икра не понравилась, но он ел, и не потому, что проникся сознанием ее полезности, а потому, что не знал, чем еще заняться, да и, кроме того, смешить господ ему не представлялось обидным. Что ни говори, а быть принятым в этом обществе немалая честь! Гримасы его вызывали смех; ободренный успехом, он поднял пустой стакан из-под пива, и сам жупан налил ему белого бадачоньского вина.

— Не пиво, к икре идет только белое вино!

— Можно и вино! — сказал Бабиян под веселые возгласы одобрения.

Все потянулись к нему чокаться.

В том же духе продолжалось и дальше. «Фогаша» (крупного зубатого судака из озера Балатон) он начал было резать поперек, в теплый слоеный торт с кремом яростно воткнул вилку и хотел целиком отправить в рот, жаркое порезал на мелкие кусочки, хотя у самого рот был полон зубов. Жупан то и дело поправлял его и подсказывал, что доставляло ему огромное удовольствие.

— Ты, батя, дойдешь и до министра и до архиепископа! Смотри не оконфузь нас. Пусть видят, какие у нас хозяева!

Гости занимались только им, с серьезным видом задавали ему вопросы на ломаном, пересыпанном иностранными словами языке. Бабиян видел, что над ним смеются, чувствовал, что смех этот граничит с издевательством, но он знал, что другой роли ему здесь не уготовано, а так он был центром этого высокого собрания. К тому же и угощенье было отменным. Он дважды отведал все блюда, опустошил все бокалы — маленькие, средние, большие, узкие, широкие, с белым вином и красным, бургундским цвета золотого топаза, малагой — и тем не менее непрестанно поглядывал на широкие, на длинных тонких ножках, плоские бокалы, стенки которых были испещрены переливающимися, словно бриллианты, гранями, и ждал, когда в них забулькают мелкие быстрые пузырьки. Напоследок, после нескольких очередей тостов, служители обошли всех с бутылками, обернутыми в белые салфетки и оттого похожими на больных. В чашах заиграли мглистые фонтанчики, и по просторной столовой разнесся волнующий аромат шампанского. Глаза гостей подернулись влагой, в головах пронеслись видения сверкающих люстр, оголенных женских плеч, звуки вальса и женского смеха… Лишь батю Бабияна этот дьявольский напиток привел в веселое расположение духа. Жупан с моноклем в прищуренном глазу поднялся и провозгласил здравицу в честь его императорского величества. Последние слова тоста потонули в возгласах цыган, которые ворвались в распахнутые настежь двери: «Эйлен, эйлен, эйлен!!!»[29]

Гости стоя осушили бокалы. Жупан снова взял слово. Монокль его по-прежнему поблескивал холодно и мертво, но в другом глазу появилась жизнь. Кончил он словами: «Да здравствует правительство!» — и чокнулся с Бабияном:

— Ну, батя, да здравствует наше высокое правительство!

— А пусть его здравствует, раз нельзя без него!

Все засмеялись; засмеялся и отец Блажо, укоризненно качая головой, но и он чокнулся с Бабияном и до дна осушил свой бокал. Затем встал архимандрит и предложил тост за жупана, который может служить образцом для всех жупанов, славного главу нашего маленького бачванского государства, коим он, на счастье людей всех вер и наречий, управляет так, что если бы там, наверху, брали пример с него или хотя бы не гнушались его советов, раз на беду всей страны не взяли его в правительство, Австро-Венгрия не знала бы ни религиозного, ни национального вопроса. Снова «эйлен!», снова все встают, чокаются и пьют. Гремит оркестр. И вновь поднялся жупан; монокль вдруг задрожал и посреди речи выпал. Он предложил тост за Бабияна, уважаемого буневца и патриота, гордость хуторян и депутатов, который заботится о нуждах края, как о своих собственных.

— Враги обвиняют меня в нетерпимости и аристократизме. Теперь вы видите, как я отношусь к оппозиционерам и крестьянам! — И, обернувшись к растроганному Бабияну, он заговорил на буневском диалекте: — Бабиян, люб ты мне очень, я дозволяю тебе говорить мне «ты». Будь здоров! Только без поцелуев!

Полупьяный Бабиян тер глаза и то ли в шутку, то ли всерьез бубнил:

— И тебя буневское молоко вспоило! Кровь не водица!..

Обед подходил к концу. Еще раз Бабиян повеселил общество, скорчив рожу от кислого ананаса, который он предварительно поперчил, ибо, по его словам, он и дыню без перца не ест. Служители внесли большой позолоченный таз с водой и полотенцем и стаканы с теплым неподслащенным лимонадом на овальном серебряном умывальнике. Увидев стаканы с водой, Бабиян ужаснулся:

— Светлейший, неужто после всего — воду? Да никогда в жизни!