Избранное - [33]
— Эх, будь что будет! — радостно воскликнул поп, глаза его заблестели, и он поставил ладью против королевы учителя. — Шах и мат в два хода!
Побледневшая Владислава встала, изломанно, как кошка со сна, потянулась, отряхнула блузку, хоть на ней не было ни одной соринки, и медленно пошла к дому. У самого порога она обернулась. Приоткрыв дверь, обернулась снова, еще раз мелькнуло ее бледное овальное лицо и черные глаза. Тряхнув головой, она вошла в дом и решительно захлопнула за собой дверь.
Чича все это время теребил свою бороду и безмолвно переставлял фигуры.
— Дочка! — тихо позвал он и поднял голову.
— Владислава ушла, — отметил отец Душан фамильярным топом.
— Что? — не понял учитель и снова опустил голову.
— Мадемуазель Влада! — крикнул поп, и в его голосе звучало удовольствие от возможности вслух произнести имя девушки.
— Воды, — пробормотал в бороду учитель.
— Принесите воды! — распорядился поп и неизвестно отчего засмеялся.
— Вы хотите сказать «пожалуйста, принесите»? — глухим строгим голосом сказала девушка, не глядя на попа.
— Ха-ха, я не прошу!
Следующую партию проиграл поп, и партнеры поднялись.
— Подождите, я только руки вымою, — попросил учитель и пошел к дому.
Владислава собирала в коробку фигуры. Поп Душан насвистывал.
Внезапно девушка вскинула голову и умоляющими глазами посмотрела на попа.
— Зачем вы так?
Поп ласково похлопал ее по щеке, нагнулся, будто что-то искал на столе, и быстро поцеловал ее в шею.
Она резко отшатнулась.
— Осторожно!
Поп забормотал богородицын кондак, перебивая его жгучим шепотом:
— Глупышка моя, глупышка!
Она улыбнулась; заслышав шаги отца, вытащила из блузки иголку и кольнула попа Душана в руку со вздутыми венами, похожими на шнуры.
Мита объяснил мне, что и вчера она так забавлялась.
Вся эта сцена изумила меня. Любопытство смешалось во мне со стыдом, что я шпионил и оказался свидетелем того, что твердо считал тайным и запретным. Когда учитель и поп Душан направились к выходу из сада и старик, застегивая сюртук, беззаботным, будничным голосом наказывал Владиславе, что приготовить на ужин, он впервые показался мне несчастным и жалким. Домой я пришел, мучимый сознанием тайны, как будто совершил страшный грех; точно урок из катехизиса, твердил я про себя: «Об этом нельзя говорить! Об этом нельзя говорить!»
Тем не менее за ужином, словно невзначай, я спросил мать:
— Разве отец Душан приходится учителю родственником?
Отец и мать переглянулись.
— С чего это тебе пришло в голову?
— Так, сам не знаю, — ответил я и должен был склонить голову к самой тарелке, потому что почувствовал, как кровь заливает мои щеки.
— Ты приготовил уроки на завтра? — прервал молчание отец.
Я поднялся и, уходя, услышал, как мать что-то шептала отцу по-немецки. Он же, пуская дым в потолок, говорил:
— Просто не могу понять!
На другой день в школе я был рассеян. Каждую минуту я ловил себя на том, что слышу голос учителя, но не понимаю, о чем он говорит. Я морщил лоб, напрягал внимание, пытаясь следить за его рассказом. Но через мгновение он снова как бы отдалялся от меня и я видел его точно в перевернутый бинокль: вместо головы учителя, уменьшившейся до размеров булавочной головки, мне мерещилась красивая, окладистая черная борода отца Душана, его крупные, глубоко посаженные черные глаза и мясистые губы, с которых в любую секунду могли сорваться и песня, и брань, и смех. Подобные головы я встречал на иллюстрациях в немецкой истории отца. Они красовались на плечах ассирийских царей с заплетенными волосами и бородой, и восседали те цари на колесницах, запряженных укрощенными львами. Правда, эти каменные изваяния были видны лишь в профиль. Отец Душан смеется и похлопывает Владиславу по тонкой бескровной щеке. Но почему она, такая гордая и неприступная, терпит это? Отец и мать наверняка никогда бы не осмелились потрепать ее по щеке. Она как-то говорила моей матери, что не любит целоваться ни с отцом, ни с подругами. Ее всегда тянет вытереть место поцелуя платком — до того противно. Она и не танцует потому, что все мужчины грязнули, даже после рукопожатия ей не удается как следует отмыть руки. На пальцах, как ей кажется, еще долго остается запах табака и трактира. И она — подумать только! — жала жилистую черную руку отца Душана и позволяла ему целовать себя в шею! Моя детская душа протестовала.
Сознавая, что поступаю отвратительно, я снова после школы отправился к Мите.
По пути мы встретили господина учителя с супругой — они ехали куда-то в коляске. Видно, снова на кладбище или на хутор, где у учителя была пасека. Я молча ждал, что мысль, промелькнувшую у меня, выскажет Мита, который отличался способностью говорить обо всем и при всех; ведь это только он мог передразнивать хромых, прекрасно зная, что тетка у Симы хромая.
— Ага, значит, они будут одни!
— Гм!
— Да, клянусь богом! — воскликнул он с такой радостью, словно напал на новое воробьиное гнездо.
Мита оказался прав. Отец Душан и Владислава прогуливались по саду и оживленно беседовали, но так, словно боялись, что их могут услышать в пустом доме. Он то и дело останавливался, хотел присесть, но она поворачивала назад прежде, чем они успевали подойти к беседке или крыльцу.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.