Избранное - [32]

— Оставь меня, оставь! Вы одни во всем виноваты! Сначала сделали из меня игрушку, «нашу гордость», утешение за могилы, а теперь вас грызет совесть и, чтоб ее успокоить, хотите выдать за первого встречного! Не хочу! Не хочу! Лучше умру тут, на ваших глазах, чтобы все видели, что вы сделали из ненаглядной доченьки!

Но вот появлялся отец, она вскакивала, торопливо приглаживала волосы на лбу и у ушей и, покусывая листочек, мурлыкала себе под нос веселую песенку.

Однажды господин учитель на уроке снова рассказывал. На этот раз о воздухе. Говорил он о нем так, как можно говорить, например, о столе, который стоит перед глазами и который ты в состоянии сдвинуть или пощупать. Урок о воздухе мы уже давно прошли, но по-настоящему не задумывались над тем, что это такое, как не задумывались над учением о безгрешном зачатии матери божьей. Несмотря на все старания, мы никак не могли уразуметь присутствие того, чего никогда не видели, никогда не держали в руках. Учитель предложил нам помахать перед лицом рукой; мы ощутили дуновение легкого ветерка. Это изумило и обрадовало нас. Да, здесь действительно что-то есть! Потом учитель сказал, что, не будь воздуха, люди бы задохнулись. Как — не будь воздуха? Разве может не быть того, что, по сути дела, ничто? Наши головы отказывались это понимать. Тогда учитель внес в класс столик с отверстием посередине и двумя рычагами. На столик он водрузил стеклянный колокол, вроде тех, которыми в гастрономических магазинах закрывают от мух сыр. И, к нашей неописуемой радости, вытащил из кармана шустрого, хоть и ошалелого, воробья. Сунул его под стекло; тот забил крыльями, застучал клювом по стеклу. Наконец он угомонился, сел посередине, нахохлился, втянул шею и замигал крохотными круглыми, блестящими, как черные алмазы, глазками.

— Как видите, дети, — продолжал Чича, — воробьишка прекрасно чувствует себя под колоколом, дышит, а подкинешь ему зерна — он вообще решит, что его пригласили в гости! Тихо! Пера, оставь крошки! И все потому, что под стеклом есть воздух, такой же, как в этом классе или на улице. А если выкачать из-под колокола воздух, бедный воробышек задохнется и погибнет. Ибо без воздуха, дети мои, жизнь невозможна, без чистого, вольного воздуха, каким сотворил его для нас господь бог!

Учитель привел в движение рычаги, воздух стал с шипением вырываться наружу. Воробышек забеспокоился, суматошно запрыгал, в последнем порыве сил забил крыльями о стекло и наконец упал, только сердце его еще билось — судорожно, учащенно и сильно. Учитель распахнул нижнее отверстие, воздух хлынул внутрь, и воробей начал медленно приходить в себя. Глазам его вернулся прежний блеск. Чича взял воробья в руки, и все увидели в раскрытом клюве на язычке капельку крови.

Как-то по дороге домой Мита шепнул мне на ухо:

— Приходи ко мне, я тебе что-то покажу.

Я сразу догадался, что речь идет об учителе.

Бросив книги и выпив залпом чашку кофе, с обожженным нёбом, я побежал к Мите. У них было два двора и большой сад. Наши игры во дворе или в амбарах, где мы любили скатываться с кучи нелущеной кукурузы, кончались обыкновенно тем, что отец Миты грозил нам кнутом. Тогда мы убегали в сад и там прятались. Сад этот сплошь зарос бурьяном и был засажен яблонями с побеленными стволами и персиковыми деревьями. Здесь мы могли беспрепятственно играть в разбойников, а в дни, когда мать Миты бывала нездорова и расхаживала по дому, обвязав больную голову, ворча и плаксиво ко всем придираясь, мы выламывали из стены, отгораживающей соседний сад, старые кирпичи, соскребали с них белый порошок селитры, разводили его в воде, наливали в старые пузырьки и играли в аптеку. С особым удовольствием мы забирались в глубину сада, к самому забору, где земля под мощными кронами уксусных деревьев всегда оставалась влажной, а под камнями жило множество червяков и бесцветных букашек. Отсюда было удобно наблюдать за всем, что происходило в учительском саду.

Когда мы оказались в саду, Мита с важным видом приложил палец к губам, что еще больше разожгло мое любопытство. Мы встали на два кирпича и прильнули к ветхой, источенной червями доске. Я ничего не видел. Мита немилосердно тыкал меня носом в одну из дырок:

— Видишь? Направо!

Наконец я услышал голоса. И сквозь виноградные листья увидел в тени за столом Чичу и отца Душана, носившего прозвище отец Труба, так как он не мог говорить тихо, а Евангелие читал — словно прихожан отчитывал. Поп мурлыкал стихиру, а учитель гладил бороду, покашливал в кулак и, покусывая ус, задумчиво глядел на шахматную доску. Сделав ход, поп насмешливо тянул:

— Эх-ха-ха, следовательно, та-ак. А мы вас теперь по голове! Шах! С головы рыба тухнет, с головы рыба тухнет! — тянул он на манер «гласа пятого».

Владислава сидела рядом, обхватив руками колено и устремив неподвижный взгляд на доску.

— Отец, сделай рокировку!

Поп вызывающе глянул на нее и язвительно заметил:

— Барышня, это не вашего ума дело! Женщины в таких вещах не разбираются.

— Простите! — сердито отрезала Владислава и дернулась, когда поп, будто бы отечески, похлопал ее по плечу. Продолжая гнусаво напевать, шмыгать носом и разводить пальцами в воздухе, размышляя, за какую фигуру взяться, другой рукой — я видел это совершенно отчетливо — он стиснул колено Владиславы. Девушка сжала губы и с еще большим вниманием вперила взгляд в доску, в то же время силясь сбросить со своего колена руку мужчины.