Избранное - [23]

Ночи напролет он, как пойманный лев, ходил по комнаткам, иногда теплым, а чаще холодным; покоя не было нигде, ни в одном углу, «резиденция» давила его, он чувствовал себя очень одиноким. Какой может быть аппетит в вечно холодной, огромной трапезной с застоявшимся запахом свечей, ладана и несвежей пищи, где с мрачных стен и тяжелых сводов удивленно и словно похваляясь взирают старые игумены и митрополиты, держащие двумя пальчиками кресты перед собой? Лики иных уже совсем потемнели, так что сверкают лишь глаза на фоне черного потрескавшегося полотна. Со сводов осыпаются древние фрески, изображающие мученические подвиги и праведников в длинных одеяниях с вытянутыми ногами и малюсенькими головками; длинные волосы скрывают уши, у всех — одинаковые, неестественно большие глаза и кокетливые вишенки губ.

Ничто в монастыре не радовало его, и поэтому был он здесь такой немногословный, строгий и придирчивый, зато во время своих поездок становился совсем другим человеком — любезным и разговорчивым.

Он ел через силу, будто бросал еду за шиворот.

— По вкусу ли вам теперь, ваше высокопреосвященство? — льстивым и подобострастным голосом спросил отец Феофан, рассчитывая угодить игумену таким обращением, ибо тому положено было быть лишь «преподобным».

— Ни-че-го. Можно бы и получше… Кто это там, в коридоре?

Послушник, прислуживавший за столом, вбежал с тарелками в руках.

— Извиняюсь, тут один человек хочет поговорить с господином игуменом.

— Опять какой-нибудь прощелыга! Эти проходимцы думают, что здесь трактир. — Отец Феофан с раздражением швырнул нож и вышел.

— Он говорит, слышал, что нам нужен истопник, но выглядит что-то сомнительно, — сказал он, возвратившись.

— Пусть войдет, — изменив своему обычаю, распорядился игумен.

Его помощнику это явно не понравилось, но человека ввели.

Он был невысок, лицо помятое, с мохнатыми рыжими бровями, и усы тоже рыжие, а нос красный от холода.

— Целую руки, добрый вечер! — произнес он с нездешним акцентом.

— Откуда ты узнал, что нам нужен истопник? — Игумен поднял голову и важно нахмурился.

— В селе сказали.

— А паспорт есть?

— Есть! — Он начал расстегивать что-то спрятанное под пиджаком, безрукавкой и грязной солдатской рубахой.

— Ладно, ладно. Завтра покажешь… А как тебя зовут? Подойди поближе!

Мужчина нерешительно приблизился, словно оберегая глаза от света.

— Янош Томка.

— А! Хм! Значит, католик. А пьешь? — спросил игумен и внимательно посмотрел на его нос, испещренный синими прожилками.

Янош зашаркал ногой и смущенно уставился на носок ботинка.

— Я не буду пить, ваше благородие.

— Из пустой бутылки! — язвительно заметил отец Феофан назидательным тоном полноправного хозяина.

— Если нажрешься, тут же вылетишь. Алекса, отведи его к работникам, расскажи все, что он должен делать. А ты утром принесешь паспорт!

Игумен встал и направился к себе в комнату выпить чашечку черного кофе, довольный, что не посчитался с мнением своего помощника.

Янош выслушал, что от него требовалось. Каждый день он должен напилить и наколоть дров для печей и, покороче, для плиты и нащепать лучины на растопку. Начинать топить следовало в пять часов утра и поддерживать огонь в течение всего дня; кроме того, он должен наполнить водой кадку и все ведра — для кухни и других надобностей. С этой целью ему даются два ушата и старый осел, известный во всей округе под именем Мацко. Он должен кормить осла, потому что господин игумен очень его любит и каждый день с ним забавляется.

Дел было по горло, до самой полуночи слышался в дровянике скрип пилы и стук топора. Печи были всегда теплыми, а если, случалось, одна из них давала трещину, Янош тут же залеплял ее смесью из глины, повидла и теста. Работал он молча и безотказно. К завтраку и обеду приходил позже других и безропотно съедал все, что давала ему кухарка, имевшая абсолютную и непререкаемую власть над всей прислугой. И тоже серьезно и молча. Послушники за его спиной подталкивали друг друга, смеялись над тем, как важно он ковыляет за ослом, но напрасно пытались вызвать его на разговор. Янош работал, жевал, глотал. Это злило послушников, привыкших издеваться над истопниками, проделывать с ними злые шутки. Кухарка поглядывала на него искоса, хотя была довольна тонкими поленцами, которые он приносил для плиты. В ее правилах было или бесконечно ссориться с истопниками или жить с ними в тесной дружбе.

Иногда слышали, как он бормочет что-то себе под нос, втаскивая дрова со двора в комнаты или отправляясь утром на поиски Мацко, который пользовался привилегией, подкрепленной многолетней практикой, ночевать, где ему вздумается. Послушники тогда подкрадывались к нему и, навострив уши, прислушивались, но понять ничего не могли — по всей вероятности, Янош, лаская Мацко, говорил по-словацки.

Они очень дружили и любили друг друга. По утрам Мацко, казалось, прятался лишь для забавы, потому что, когда Янош около шести часов обходил, похлестывая прутиком все углы и закоулки, и только начинал сердито ворчать: «Мацко, Мацко-о, где ты, мошенник! Мац-ко-о-о!» — тот неожиданно появлялся, весело потряхивал большой мохнатой головой, фыркал и взбрыкивал задними ногами. Подтрусив к Яношу, он по-заячьи хлопал ушами, принюхивался к его одежде и пощипывал его то за рукав, то за шляпу своими толстыми влажными губами.