Избранное - [22]

Вам этого не понять. Потому что вы и я — это не одно и то же. Мы только лгали друг другу, что мы заодно, бесконечно лгали. И эта ложь, это притворство стоили мне жизни…

Гости постепенно разошлись. В столовой остался только Прекайский, впервые не ушедший вместе с женой, и Эржика. Мать ее провожала гостей и извинялась за мужа, который «пьян в стельку и несет всякую чушь». Потом и Эржика ушла в свою комнату, легла в постель и, накрывшись с головой одеялом, заплакала от боли и стыда.

Паштрович тихо продолжал:

— …Я повис в воздухе. Я оторвался от родной земли… Я гибну, и нет мне спасения… — Он взглянул на Прекайского, который слушал его очень серьезно, от волнения проводя рукой по своим волосам. Он обдумывал, что ответить другу.

Паштрович огляделся по сторонам, и, заметив, что они остались вдвоем, удивился. Неожиданно он вспылил:

— А где цыгане? Сейчас же верните цыган! Я хочу петь и плакать. Пусть нам сыграют что-нибудь нашенское! Да, Стева?

Но Стева тоже собрался уходить. Паштрович опрокинул в рот еще рюмку и стал, фальшивя, напевать под нос какую-то народную песню.

— Как тебе не стыдно, ты разогнал гостей своими мужицкими выходками! Дикарь!

Маленькие, глубоко запавшие глаза Паштровича сверкнули, опущенные усы вздрогнули, и он запустил в жену бокалом. Она взвизгнула, а бокал разбился о люстру, висевшую над столом.

Прекайский быстро оделся и пустился наутек от Паштровича, который долго топал за ним по ночным улицам.

VI

На следующий день начались розыски адвоката Паштровича, который словно сквозь землю провалился.

Через день приехал с хутора его свояк Йова Матич и сообщил, что Стипа, весь ободранный и грязный, накануне пришел к ним. Сейчас он изводит всех просьбами дать ему крестьянскую одежду и плуг. Он хочет колоть дрова и пахать, хотя пахать еще рано. Говорит, что господа срубили его под корень и что он больше не вернется в город. Жену ругает последними словами, а когда ему говорят о дочери, то плачет и просит не дать ей умереть с голоду.

Прекайский и врач из магистрата поехали за Стипой; они встретили его на дороге. Без шапки, запыхавшийся, он шлепал в сапогах по подтаявшему снегу, таща за собой срубленный ствол акации. Он вежливо поздоровался с ними и с улыбкой сказал, что это дерево, к сожалению, на дрова не годится и из него нельзя сделать подпорки для винограда и что здесь очень чистый воздух. И еще — что у него теперь не болит голова и что он начнет новую жизнь.

В ответ на их приглашение прокатиться в коляске он от всего сердца расхохотался:

— Вы, наверное, думаете, что я сошел с ума. Но это не так. Просто я не желаю больше жить с этими гадами. — И сплюнул.

Он говорил так трезво и убедительно, что им стало не по себе.

— А как же Эржика? Долги? Кредиторы уже собрались. Поезжай и дай им знать, по крайней мере, как твои дела. Мы не сомневаемся в том, что ты здоров.

Он ничего не ответил, но в коляску сел. Когда они проезжали по улицам города, люди бесцеремонно глазели на них. Стипа вышел из себя:

— Что глаза пялите, сволочи!

Он хотел остановить экипаж около своей квартиры, и тут Прекайскому пришлось сознаться, что жена сегодня утром уехала в Татры к своим родным и увезла Эржику с собой. Он вскочил с сиденья и, потрясая кулаками, закричал:

— Потаскуха! Дрянь!

— Я знаю, вы везете меня в сумасшедший дом, — наконец безразлично сказал он своим спутникам.

Ночевать его оставили в городской больнице, так как еще не было решено, кто будет за него платить и в каком классе поместить его в нервном санатории доктора Шварцера. Он спокойно поужинал, дал себя раздеть и самым серьезнейшим образом спросил неопрятного санитара Джюку, который построил себе дом, леча по своему усмотрению, без ведома докторов, молодых людей и тайком продавая втридорога лекарства из больничной аптеки, твердо ли он держится на ногах и как Джюка думает, действительно ли он сошел с ума.

Джюка на первый вопрос ответил «да», на второй — «нет» и зазвенел связкой ключей.

Наутро адвоката Паштровича нашли лежащим на полу в луже крови с перерезанными венами. Он еще дышал, но спасти его было нельзя, так как осколок стекла, валявшийся рядом, был чем-то измазан — по всей вероятности, ядом.

1909

Перевод Н. Вагаповой.

Янош и Мацко

Он держался почти целый год. Игумен уже не раз хвалил его при монастырских гостях, не опасаясь, что он обнаглеет, заленится или потребует прибавки. А когда он запил и стал скандалить, сначала в кухне, а потом и в других покоях, игумен рассердился и уже упрекал себя за то, что похвалил проходимца и тем сглазил его.

Он пришел однажды вечером, в феврале, когда зима за две недели вьюг, метелей и стужи взялась наверстывать то, что пропустила в течение нескольких дождливых и сравнительно теплых месяцев.

В монастыре ужинали. Сидели втроем: игумен Сава, его помощник Феофан и старый, согбенный эклизиарх, отец Севастьян; молчали и степенно управлялись с заячьим жарким, обмакивая огромные куски хлеба в соус.

Игумен вдруг вспомнил, что еще не распорядился насчет своей завтрашней поездки. Поездки были его страстью. Стоило ему просидеть в обители несколько дней, как что-то поднимало его со стула. И он снова отправлялся в дорогу. Чаще без всякой цели, только чтоб уехать из монастыря. У него было такое чувство, что если б не его поездки, он заживо сгнил бы в этом пустом домище, среди алчных людей, которых он мог переносить единственно за картами и которые по целым дням пьянствуют и спят в низких, душных кельях, пропахших ракией и растительным маслом, куда по вечерам крадутся шуршащие тени.