Избранное - [21]

На лбу у него не было тех глубокомысленных морщин, которые невольно появляются у всех произносящих тосты. Лицо его светилось какой-то мягкой задумчивостью.

У Эржики сжалось сердце, и она не сводила с отца глаз.

— Дорогой Туна, ты говорил красиво, но я не буду тебя благодарить. Зачем обманывать себя? Сегодня я хочу говорить правду. А ты, друг мой, лгал. Да, да, ты лгал.

Паштрович произнес эти слова так спокойно, что они никого особенно не смутили; все, в том числе и сам Туна, сочли за благо принять это необычное предисловие за шутку; на лицах гостей появились натянутые улыбки, хотя полицмейстер и мадам Паштрович все же заерзали на своих местах.

— Но хуже всего то, что ты, вероятно, после каждого своего слова думал: «А ведь я лгу». И самое печальное — что мы все таким же образом лжем друг другу и обманываем самих себя и весь мир. Нет, дорогие мои, все вы прекрасно знаете, что никакой я не борец и не великий деятель, что нет у меня никаких заслуг и что никогда их наша так называемая родина и народ не признают. Лгал мой друг Туна, когда говорил о счастье, потому что я никогда его не знал, не знаю и не узнаю. Вы, господа, негодуете, вы возмущаетесь, вы не можете понять, зачем я это говорю? Если хотите, вы можете уйти, но я сегодня выскажу все. Довольно я молчал. Меня будут слушать эти стены, на которые я сегодня в первый раз взглянул по-другому, и мои собственные уши, которые сегодня впервые внимают голосу Стипы Паштровича…

Жена хотела силой усадить его на стул, но он взглянул на нее с такой ненавистью, что она отступила и вышла из комнаты вместе с остальными дамами.

Эржику душил стыд, как во сне, когда ей казалось, что она голая бежит по улицам. Она подошла к отцу и взяла его за руку:

— Папочка, ну зачем ты все это говоришь? Сядь, ведь тебя никто не слушает.

Отец погладил ее по волосам:

— Оставь меня. Так нужно… Вся моя жизнь прошла, как в пьяном угаре. Я без конца блуждал по незнакомым местам, разговаривал с чужими людьми. Я прошел много длинных дорог, не измеряя их; пролетали годы, и я не считал их; отцвела не одна весна, прошла моя молодость, но сердце мое осталось пустым. До моих ушей доносились шаги моих ближних, я приветствовал их и даже обнимал, но взгляды их не согрели мою душу. Была у меня и жена, но друга и любимой никогда не было.

Мне казалось, что у меня есть родина с ее историей, с ее народом, но теперь я вижу, что ничего этого у меня не было и нет.

Вокруг меня — холод и мрак… Все чужое… Я заблудился и отчаянно ищу выхода, но чувствую, что мне его не найти и холодный труп мой сгниет в этой земле…

Чужим я пришел к вам и, как паршивая овца, гонимый и одинокий, погибну. Я оставил все, что было мне близко. Дом мой был тесен и беден, но мне было в нем тепло и спокойно. Я покинул его — и ничего не получил взамен. Я повис в воздухе… Я оторвался от родной земли и стал чахнуть, как дерево с подрубленными корнями. Ведь я буня, простой мужик, который принес свое живое сердце, согретое у деревенской лежанки, к вам, в ваш мир, где ценятся только те люди, которые смогли сразу же вырвать свое сердце, пока оно еще не созрело, или спрятать его. А я оставался все тем же буней, и для меня не было иного выхода, как замкнуться в себе и в одиночку искать свое счастье, без вас или даже наперекор вам, или, взяв в руки посох, идти к морю, туда, где в бурях, в борьбе с волнами, пиратами и голым бесплодным камнем вырос и окреп благородный род Паштровичей.

Словно запах ладана от древних одежд, поднимаются в моей душе старые предания, которые мне рассказывал долгими зимними вечерами мой дед… С превеликой гордостью и печалью говорил он о нашей родной земле, где день и ночь слышится неумолчный шум моря, где поют ветры, где человеку трудно жить, но зато легко умереть геройской смертью; рассказывал он и о святом Стеване Штиляновиче, сербском деспоте, который тоже был из рода Паштровичей, человеке большого и доброго сердца. В годы, когда голод царил в Баранье и Толне, он открыл свои житницы и амбары беднякам; и когда он умер, черви не тронули его тело.

«Запомни, сынок, — говорил мне дед, откидывая со лба седые волосы, — потому мы буневцы и море любим, и волны спелой пшеницы, и привольную жизнь своих хуторов, что здесь свободно гуляет ветер и еще потому, что земля здесь, кроме бога, покоряется только богатырской руке. И если буневец от нее оторвется, не будет ему ни счастья, ни покоя…»

Я покинул все это — и громкие оклики пастухов, далеко слышные в просторах пастбищ, и тихую песню в сумерках под скрип колодезного журавля, и звон колокольчика барана-вожака; я оставил веселые праздничные обряды, я отвык засыпать, зарывшись головой в шуршащую солому, я забыл запахи желтой глины, горячей печи и аромат свежего хлеба и полевых цветов; я ушел от объятий крепких трудовых рук. Я утратил здоровый деревенский сон, меня уже не будит бодрящий холодок рассвета, я разучился по звездам определять время и предсказывать погоду…

Что вы дали мне взамен этого? Беспокойство, горячку, погоню за призрачным счастьем, утонченными страстями, постоянный пьяный угар!

Я носил в своем сердце тоску по идее, в которую я бы поверил, тоску по живой душе, которую я мог бы полюбить. Но видел вокруг себя лишь зияющую пропасть.